Макарыч

—

Жива она? — спросил кто-то.

—

Если бы… Таким всегда не везет. Меня

вылечила тоже. А сама без времени…

—

Бывает. Ты уж себя не терзай. У всех кто-то погиб. Вот и у меня друг был. Командир танка, Сеня. Под Курском не стало. А мне все не верится, что нет его. Сгорел. И хоронить нечего было. Только каска обгорелая уцелела. Мать взяла. Этот парень умел и воевать и жить…

Макарыч смотрел на мужчин. Один, что медсестру забыть не мог, заметно хромал. Осколок в ноге застрял, а врачи вытащить не могут. Видел лес- пик, как тот, умываясь, разделся до пояса. Грудь сто была вся в шрамах, дырках, рубцах. Война оставила на человеке немало следов. И душу не ми

н

ула.

Второй и вовсе не вставал. Часто кашлял с кровью. Но, придя в себя, шутил:

—

На танк рот раскрыл. Проглотить хотел. Да не осилил.

По вечерам эти двое иногда пели вполголоса. Песни их нравились Макарычу. Особенно одна:

Бьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Но особенно запомнились Макарычу другие слова из этой песни:

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти — четыре шага.

Он часто разговаривал с этими мужчинами. Знал: оба воевали с самого начала. С фронта их недавно вернули. По ранениям. О них говорили и вспоминали неохотно.

С Макарычем они любили поговорить о жизни. Поспорить насчет баб, которых почему-то защищали. Конечно, их жены дождались. Лесник понимал — выгораживают. Или никогда не привелось ошибиться. В этом они не биты, потому не учены. Но о жизни говорить с ними было интересно. Ведь всю Россию обошли и объехали. Горе повидали. Радостями не избалованы. И лесник грелся около их тепла…

Внезапно Макарыч отвлекся от воспоминаний. Оказалось, что они, видимо, давно подъехали к зимовью. Но ни Марья, ни Макарыч того не заметили. Орел стоял, хмуро понурив голову. Ждал, когда его распрягут, отведут в теплый сарай к душистому сену.

—

Эй, мать! Так мы ужо дома! Мать, уснула

ты,

што ли?

Но Марья не спала. Она не скоро отделалась от своих невеселых дум. Голос мужа вывел ее из оцепенения.

—

Пошли, — он помог ей выбраться из телеги.

Она вошла в избу, села потерянно у края стола.

—

Чево гостьей пригорюнилась?

—

Да так…

—

Нынче не скоро в тайгу пойду. Можа, к

весне. Буду с тобой дома.

—

Не впервой сулишь.

—

Седни не брешу. Ей-богу!

—

Погожу, что завтра начнешь говорить.

—

А и поглянишь. От Кольки штой-то

долгонько нет ничево.

—

Есть. Письмо. Вот оно.

Лесник взял в руки письмо. Повертел его:

—

Можа, одолеишь как?

Марья читала по складам. Макарыч слушал. Где сопел досадно, где смеялся.

—

От шельма! Пса купил. За краюху хлеба.

Видать, не нашенсково. Дорогова. Много за ево отвалил. Хочь и пса там ишо нет, коль с резиновой титьки кормить. Анчихрист! Самому кусать нече

го

, а тут пес. Весь в мине, идол лопоухай. Ну, не- хай. Поглянем на диковинку. Глядишь, опосля науки в дом возвернетца.

—

Приезжал. А и какой толк?

—

Чево хошь. Не сидеть жа парню на печи с

нами.

—

Ты сам не сидишь. Дело завсегда есть в

дому.

Н

еужель ему, кроме тайги, податься некуда?

—

Сама ведаишь, ен на тайгу ученай.

—

Дурак он, а не ученый, прости меня, Господи.

—

Ты че, мать, уж

н

е рехнулась ли часом?

—

Я-то нет. А ты вот…

—

Цыть!

—

Будет! Сколько сил покладено, даже

словечка не отписал. Ровно померла я. О тебе не спрашивает. Живой ты иль нет? О здоровье не спросил. Все про забавы свои, да про болячки, да о деньгах. Сердца в нем нет. Пускай я чужая. Но ты-то?

Макарыч растерянно крутил в руках письмо.

Д

а, в чем-то Марья была права. Он-то сам и не уловил враз. Пришли па память бессонные ночи жены у постели Кольки. Сколько ей с ним привелось… А не жаловалась. Терпела. Каждый кусок мальчишке берегла. А он… Ведь вот только теперь Марья не выдержала.

—

Завсегда Колька таким был. Я, отец, тоже

по-первах не говорила. С науки приедет, сядет за стол. Не ждет, не спросит, ели мы с тобой или нет? Абы самому напихать брюхо. Никого, кроме себя, он не почитаит.

—

Можа, оно все верно, мать. Но што нонче? Не переродишь. Мужик ить ужо. Какова взрастили, такова име

и

м. Можа, сами иде оплошку дали. Как знать?

—

Навряд ли! Его родной дед поделом бранил. Так ты сам слыхал — отрекся.

—

Нам в то не встревать. Поди, все наказанья

от

Господа терпим. Все от ево. Колька тут и ни при чем. Радость с им и беду — Бог дал.

Марья поняла: Макарыч не хочет плохо думать о парне — и замолчала.

…Шли дни. Лесник теперь все время был дома. Баню починил. Избу в полный порядок привел. Крышу подправил. С обходов возвращался скоро. Готовил дрова. Целыми днями только и знал, топором тюкал. Поздними вечерами полюбилось ему сидеть с Марьей у самовара. Чай пить с вареньем. А когда чарку пропускал, разговаривался.

—

Эх, Марья, не сетовать, радоватца нам с тобой на жисть надобно. Ну, было непутевое. Зато теперича рай. Ничево боле желать не стал ба. Ты у мине вся радость, вся моя жисть. Хочь и не думал об такой. Повезло. Но не все ж судьба радости дарит. Грешно много от ей просить. Прогневитца. Беды единаи настануть.

—

Их с тебя хватит.

—

Не угадаишь, иде им конец.

—

Господь не допустит.

—

Коли не грешить.

—

Ты свое отмолил. Искупил.

—

Люд, мать, веками маетца за вольные и невольные грехи свои. Сколь повидал, знаю, радо

в

атца редко довод

и

тца. Даже кады с каторги ослобоняли нас, не все с ей повыходили.

—

Почему?

—

Все с радостей. Иные порехнулись. Други

серце лопнуло. Так волюшки и не увидали. Особливо старые мерли от той вести. Им, бывалоче, сказывають, а оне хлоп на земь и кончаютца. Беду люд крепше терпел. От радостев поотвык.

—

Неужель с ней помереть можно?

—

Помирали. А в селе, верно, слыхала?

Старуха сына с хронту дожидалась. Единаво. Сама хворая, наскрозь изболелась. Сына ж ее с хронту по ране сослали. Возвернулси в дом. Старая-то глядь

н

а ево — и померла. Вот те и сустрелись.

—

Знаю, с горя, с тоски кончались, с радостей не слыхивала.

—

Не брешу жа я.

Макарыч любил поспорить. Иногда не замечали они с Марьей, как до рассвета говорили. Лесник и сам удивлялся, с чего это он с женой может говорить о таком, о чем не каждому мужику смог п

ро

поведать. Ведь не первый день под одной крышей. А все времени не хватает. И чем ни дольше,

те

м нужней становились они друг другу.

Длинными вечерами, когда Марья садилась за

в

язанье, Макарыч прилаживался ближе к печке, начинал то ложку выстругивать, то топорище про

запас мастерить, то еще поделку какую. Около порога пыхтел самовар. На стол просился, к разговору, в собеседники. В печи хлеб дозревал. Духмяный, жаркий. С боками пышными, розовыми, как у молодухи. И, едва самовар начинал пыхтеть, свистеть, лез лесник в подпол за медом. Марья вытаскивала из кладовки перцовую, доставала грибы, рыбу, картошку: разомлев в печи, та дымилась жаром. И снова, как всегда, не было конца разговорам, рассказам, воспоминаниям. Дни летели незаметно.

Вот и зима подходила к концу. За все это время лишь два раза съездил в село лесник. Отправил Кольке денег. Сообщил ему, что они с Марьей живы и здоровы. Ждут его домой.

Заходил и в сельсовет. Перетолковать с председателем. Тот спросил о здоровье. Узнал, что понадобится им на весну. Пообещал как-нибудь наведаться.