Макарыч

Даже ветер утих, угомонился, наблюдая за человеком. Тоже ждал. Треск сучьев послышался внезапно. Макарыч вскочил. Медведь появился тут же. Да, он шел по следу. Лесник выстрелил, почти не целясь. Потом снова. Туда, где по его предположению была голова медведя. Сам в сторону метнулся. Ни звука вокруг. Только кровавый след уводил в тайгу. Макарыч зарядил ружье. Чертыхнулся. Решил пойти по следу. Хотя знал: подранок лют. Теперь ему лучше не попадаться. Выследит, отомстит. Но сейчас он бессилен. Разве только последнее соберет или нападет сзади.

—

Э-э, была не была, — махнул рукой лесник.

Медведь не мог уйти далеко. Это он сразу понял. Левая передняя лапа едва касалась земли. «Значит, коло серца прошил», — сообразил Макарыч. И снова с оглядкой двинулся вперед.

Зверь лежал, перевалившись через корягу. Судорожно греб под себя землю.

—

Прости, голубчик, и не мучьси, —

выстрелил

в него лесник.

Медведь обмяк, перевалился на землю.

—

Все мы смертны. Седня я тибе, взавтре

мине

твой сын разделаить, — вздохнул Макарыч.

Он быстро освежевал медведя. Повесил шкуру на дерево, мясо укрыл палаткой. Сам за костер принялся.

—

Слава тибе, Господи, не думал скоро воротища, ан ишь как пофартило, — шептал он небу.

Марья даже глазам не поверила, когда на другой день муж вернулся за конем.

—

Я спала, думала, не скоро придешь. Знать, добыча легко далась, ништо не грозила? — спрашивала она.

Макарыч поддакивал. Он ничего не хотел рассказывать жене. Пусть ей будет спокойно, решил про себя. А по дороге не раз смеялся над обманчивым бабьим сердцем, что не знает, где ждать беду, а где нет.

«Заверни я тады на ентот стланик, ужо б навряд ли мы с тобой сустрелись. Заловил ба ен мине, ровно ту курку во шши. Ить и переждать стоило самую малость. Легко? Оно вона как. Друг дружку стерегли. То по-доброму не кончаитца. Все Господь подмогал. Разе то во сне узришь? Не я ево, дак ен мине загробастал ба. А ты — легко! Отделалси намедни легко. Завтре што сдеитца — не ведаю таво. Мож, не краше таво ведмедя сгину», — думал лесник.

Телега прыгала на кочках. Ухала. Опасливо прядал ушами Орел. Озирался. Ступал сторожко.

—

Н-но, мать твоя коряга плешатая, ишь

мослы

берегеть, кобель трусливай! Давай скореича, дубину б те в бока!

Орел не знал этой дороги. А тут еще запах медвежьей крови. Густой, приторный. Он лез в ноздри. Конь не любил запаха крови. Шарахнулся от него в сторону. Испуганно захрапел.

—

Мать твою, героя ждала, дурака выродила!

—

ругал коня лесник.

Тот и вовсе взвихрился. На дыбы вскочил. Оглобли вывернул.

—

Стой, стерва! Стой! Пришибу! — кинулся к нему хозяин. Улучив секунду, кулаком огрел по морде. У Орла из глаз слезы брызнули. Он присмирел. — Я те! Болерун треклятай, — совал коню кулак под нос Макарыч.

Орел дал себя впрячь под ругань и тычки. Смотрел на Макарыча недовольно.

Лесник погрузил мясо в телегу, прикрыл его шкурой, взял вожжи. И конь рванул с места в бег. Как ни кричал лесник, Орел несся, ровно на скачках. Сзади трепыхалась, вопила на все голоса телега. Голоса Макарыча не было слышно.

Подскакав к зимовью, конь круто развернул телегу, и та, не выдержав, развалилась.

Орел загнанно дышал, вздрагивал, ожидал расправы. Но леснику было не до него. Он еле встал. Охая, отнес мясо в сарай. А выйдя, почувствовал, как болит бок, спина. Может, от тряски или от ушиба, только дышать стало невмоготу.

Марья быстро истопила баню. Всю ночь растирала Макарыча. К утру ему полегчало. Целый день он ладил телегу. А потом в село поехал. Повез мясо.

Марья знала, что пересилил себя муж. Перескрипел хворь. Но тревога за него росла безотчетно. Ведь не в тайгу пошел. По ровной дороге в село поехал. А сердце ныло и ныло. И не выходила из него тревога по Макарычу. Как он там в пути один?

…Орел, ничего не подозревая, бежал рысцой. Он любил ровную, говорливую дорогу. Здесь знал все. Мог в темноте каждый бугорок объехать. Вон как звенит под копытами дорога! Можно бы и побыстрее, но хозяин молчит, значит, не к спеху. Можно не торопиться.

Макарычу стало плохо почти сразу — едва отъехал от дома. Такая знакомая тайга вдруг запрыгала, заметалась перед глазами. В серый дым превратилась. «Пожар, што ли», — мелькнуло в сознании. Да, вон какой огонь. До самого неба. Батюшки, как же не усмотрел? Хотел закричать, остановить коня, но руки не удержали вожжи, выронили. Лесник упал на спину. В висках заломило. А тело его будто как тогда на каторге, в глухой камере, калеными прутьями секут. Нутро вот-вот вывалится из шкуры. Но нет, это не прутья. Это медведь навалился на него. Душит. Скоро кишки выпустит. Вон лапу уже поднял. Смешной. Умереть-то не жутко. Лишь бы скорее. А он еще лапой по лицу водит. Зачем? Но вот и медведя не стало. Сбежал или спрятался. Перед глазами туман. Черный. Как дым от паровоза. Вот он совсем близко. Даже потрогать можно. Но что это? Макарыч пытался вздохнуть и не смог. Он падал в яму. Глубокую. Пытался удержаться за края, но свалился вниз.

Лишь на рассвете Орел привез хозяина в село. По привычке у магазина остановился. Понурил голову. Стал ждать.

Макарыч не слышал, как его несли в больницу. Как председатель сельсовета просил фельдшера спасти его во что бы то ни стало. Как не отходил от него целый день.

—

Что с ним? Выживет? — спрашивал он сестер. Те неопределенно пожимали плечами, но не скрывали тревоги.

—

Ты слушай! Если не можешь, скажи. Мы

его

в область направим, — говорил фельдшеру.

—

И там не Боги. Старику уже и лет-то вон сколько. Хорошо, что до этих дожил. Разве мало?

—

Кому и многовато. Этот жить должен.

—

Кризис выдержит, значит, будет жить. А нет…

—

Я пошел в область звонить.

—

Не вижу необходимости.

—

Я вижу. Этого достаточно.

—

Подождите. В таком состоянии его нельзя перевозить.

—

Пусть те врачи приедут. Они-то, пожалуй, лучше разберутся.

—

Вряд ли.

—

А ты все сделал?

—

Что в моих силах — все.

Председатель всматривался в лицо Макарыча.

—

Эх, жить бы таким подольше, так нет.

Он направился к выходу. Но его остановила медсестра:

—

Погодите, пульс улучшается.

Председатель вернулся.

На четвертый день Макарыч открыл глаза. Долго не мог попять, где он и что с ним. Белые стены, белые окна, белые лица, но чьи они? Попробуй угадай.

Лесник смотрел на них. Вот чей-то голос. Знакомый-знакомый, что-то говорит. Но что, он не

может понять. А голос все громче. Где он его слышал? А лица плыли в белом тумане. Они все одинаковы, но кто это говорит? Макарыч силился спросить. Но ничего не получалось. Язык не шевелился. Он стал большой и толстый. Лесник напряг память, но бесполезно. Он проваливался в снег. Голубой. Такой перед весной бывает. Он теплый и мягкий. В нем легко. Даже спать можно. Макарыч закрыл глаза.

—

Отец! Миленький! Погоди! Глянь на свет! Неужто опостылел? — билась около постели Марья.

Ее успокаивали, заставляли отдохнуть. Она никого не слышала. Вцепившись в кровать, не сводила глаз с Макарыча. Ждала, когда он очнется. Слушала его дыхание. Не отходила ни на шаг.

Макарыч пролежал в больнице до зимы. По первому снегу домой собрался. И хотя от долгой болезни руки, ноги тряслись, голова шла кругом, лесник бодрился.

—

Отец! Ты ляжь, я сама управлюсь с конем,

взяла Марья вожжи.

—

Ну-ну, дай бабе вожжи, а опосля и горб

подставь, — отшутился

Макарыч.

Перекинувшись в телегу, он навел в ней свой порядок. Втянул Марью. И, оглянувшись на больницу, сдвинул брови, крикнул на коня: «Пшед, идол!»