Макарыч

— Бог мине за грехи накажить. Опосля сам уразумеишь, хто ворог тибе, а хто нет. Раненько судишь. Не в утеху, не змыватца взял тебя. Родным признал.

—

Родных не руга… — осекся Колька,

вспомнив

отца.

—

Свои лютей чужих случаютца.

С того дня Макарыч резко изменился. Случалось, бранил мальчишку. Но не пересаливал. Помнил. Стал учить таежной жизни. Показывал все, объяснял. Растил хозяина своему участку. Наука эта, что скрывать, впрок пошла.

Лесник и сам не раз дивился смекалке Кольки. Радовался за него. Знал: в тайге тот не пропадет. Если только не подведут люди, с которыми в отряд попал. Да по горячке, а этого у парня хватало, в беду может влететь. Такого Макарыч опасался больше всего. И хотя обида на Кольку все еще

кровоточила, повидать его хотелось. Не было только причины. Но с такою… С этим письмом душа и ноги идти отказывались. Как принести своему мальчишке такое горе? И хотя ругал он Кольку, знал наперед — это известие принесет тому немало переживаний.

Думал он и укрыть его. Не рассказывать. Но помнил он, что собирался парень при первом же случае поехать за девкой. А там ему скажут. Не смолчат и о письме. Что тогда? Чужие не пожалеют. Враз вылепят. Не подготовят. Такое под корень срубить может. И Макарыч, посоветовавшись с Марьей, решил поскорее отправиться в отряд. Обдумывал все заранее.

До стоянки, это Макарыч знал, идти нужно было с утра и до ночи. Макарыч вышел из избы с

восходом солнца: решил поторопиться, чтоб к сумеркам прийти на место.

Верст пятнадцать отмахал без передыху. Но почуял: макушку напекло, и решил перекурить.

Облегчив голову в холодной речушке, присел, вытянув ноги. Игриво звенела по камням вода, терлась об их бока, спины, лизала морщинистые лбы. Лесник любил слушать песни таких речушек. Студная их трель напоминала детство. Далекое, далекое, как смех жаворонка над полями. И то ли во сне, то ли вправду такое было, видел себя Макарыч совсем маленьким на тройке в санях. Его держали сильные руки, наверно, отца. А колокольчики на дугах лошадей заливались на все голоса. Вот их-то и напоминала ему песня реки. Но колокольчики отзвенели. Да и были ль они? Может, кто-то из стариков рассказал мальчишке добрую сказку. Он и поверил в нее. Вжился. И стала она своей.

Лесник прикрыл глаза. Сделал затяжку покрепче. И хотел уже встать, как над головой его кукушка крикнула. По голосу признал мужика. Потерял он в тайге свою подругу. Теперь зовет, надрывается. А та тем временем потомство в чужие гнезда подкидывала. Тащила в клюве яйцо и совала на воспитание. Самой недосуг. Боится в хлопотах жизнь проморгать. Дружка. Так и векует в любовных утехах. А старость подойдет и вспомнить нечего. Бабой была — матерью не стала.

Знал лесник — ворожейкой кукушку издавна считают. Просят сказать, сколько годов на жисть отпущено. Сколько детей будет, сколько с милым в любви да согласии проживут. Загадывал в юности и Макарыч с Аленкой. Спрашивали. Знать, кукушка попалась брехливая. Много наобещала. Но ничто не сбылось.

Вот и теперь, вспомнив старые посулы, сплюнул Макарыч с досады и, погрозив кукушке кулаком, быстро пошел дальше.

А солнце припекало все сильнее. Оно жгло спину, плечи, голову. Идти становилось труднее. Ноги вспотели в резиновых сапогах. Каждый куст звал отдохнуть. Манил в тень, прохладу. Дразнил мягкой травой, обещал укрыть от жары. Но Макарыч шел.

Солнце подкралось к зениту, когда лесник, одолев половину пути, решил перекусить. Достал из заплечного мешка краюху ржаного хлеба, посыпал солью ломоть. Запивая водой, оглядывался. Здесь проходила граница его участка. Дальше были другие хозяева. Кто? Он их не знал. Сел по обычаю на своей земле. Но что-то тревожило. Нет, не предстоящая встреча с Колькой. Чувствовал, что где- то совсем рядом приключилась в его отсутствие беда. Хотя приходил сюда недавно. И это не давало спокойно сидеть. Лесник осмотрелся, принюхался и уловил запах. Пошел на него.

На поляне, повалив громадную березу, видно, в последних мучениях, лежал мертвый медведь. Он уже вздулся, и дух от него шел на всю тайгу.

Макарыч подошел ближе. Заметил на шее зверя знакомый ошейник, сшитый своими руками. А вот и белое пятно на носу. Конечно, это был Митька — давний Колькин друг. Лесник оглядел бывшего приемыша. Приподняв голову, понял,

что убит шальной пулей. Кто-то не думал, что выстрел оказался смертельным. И, боясь, что зверь отплатит за рану, постарался скорее сбежать.

Митька… Он приходил в зимовье часто, став уже совсем большим. Отпустили его в тайгу, когда медведю пошла третья зима. Поначалу он почти каждый день наведывался к Кольке. Помогал ему заготавливать дрова. А натаскавшись бревен, выклянчивал у мальчишки сахар.

До глубокой осени ходил Митька с Колькой за малиной, грибами, а на зиму ушел. Мальчишка долго скучал. Выглядывал его из окна. Но Митька не приходил. Зато чуть позеленела трава, привел он к зимовью маленького медвежонка. И когда Колька дал Митьке сахар, тот, поймав лохматого своего сына, сунул сахар ему. Когда же пискун стал просить сахара еще, дал легкого шлепка под зад. Видно, забыл свое недавнее. Тогда Макарыч усмехнулся:

— Што? Учишь свово нехристя? Учи! Вправляй мозги. Да смотри не вывихни. Детва, она хочь чья, ласке лишь податлива…

Когда Митька пришел в последний раз? Макарыч вспоминал долго. Да, конечно, перед отъездом в город, к Кольке. Потом он не приходил. Но кто мог убить его? Убить для забавы… А вокруг ни одного человеческого следа. Лишь Митькины муки остались вокруг на исцарапанной земле, перевернутых пнях, корягах, изгрызанных деревьях, выдернутых кустах. Трудно он умирал…

«Ох и плохо эдак-то. Враз две печальные вести Кольке понесу», — подумал Макарыч.

Он шел, согнув плечи, не замечая больше ничего вокруг. Ноги двигались сами по себе. Лесник

был теперь далеко отсюда. Воспоминания опять унесли его в каторжное прошлое.

Довелось как-то на лесоповале троим каторжникам медведя убить. Разбудили его в берлоге, а едва тот выскочить попытался, навалились разом да насмерть уложили. Потом на костре долго свежину жарили. Ни с кем делиться не хотели. Да недолго в сытости побыли. То ли рок, а может, и впрямь верховой ветер сделал свое: подрубленное дерево неожиданно затрещало, хотя рубить его едва начали, и подмяло под себя всех. Двоих насмерть. Одного, что горбатым с того дня сделался, в морозилку быстренько отправили.

Сказывали шепотом каторжники, будто тех троих Бог наказал за медведя, в котором, видно, душа была человечья. Слыхал Макарыч, будто людей, убивших скопом хоть одного медведя, навсегда Господь радостей и счастья лишает.

«Видать, и мине владыка порешил на удачах за эдакое. Ить сколь за жисть ведмедей сгубил! Но

н

е и подчесть не под силу. А серед их и матухи

были… За грехи и обходит судьбина улыбкой. Ни в жисть не проститца содеянное. И чево я ишо от Кольки жду? Знать, поставил Господь на мине свой крест, ан нет на мине угомону», — ругал себя Макарыч.

Он и не заметил, как на вершинах деревьев уже повисли испепеленные сумерки.

«Знать, с Акимычем планиды наши схожи. Довидетца и мине на печки кончины дожидатца. От ужо не помышлял», — невесело подумал лесник.

А тайга становилась все темнее, непроглядней. И только почувствовав холодок, Макарыч понял, что наступает ночь, и прибавил шагу.

Вскоре заметил меж деревьев лохматое пламя костра, услышал голоса, обрывок песни, смех. Он поспешил туда. К людям. К Кольке. Но даже когда вошел в полосу огня, его не заметили.

Макарыч внимательно разглядывал людей. Вот и Колька. Бороду отпустил. Похудел. Загорел. Выглядел совсем взрослым.

Лесник в упор смотрел на него. Но тот пил чай, неотрывно глядел на костер, о чем-то думал. Макарыч ждал. И тут один из сидевших у костра, вставая, натолкнулся на него. Спросил удивленно: