Закон - тайга

Связанных пацанов кормил дерьмом насильно. Когда ж один из них плюнул вору в лицо, раздавил его голову в руках, со Остальных подвесил за ноги к нарам, связал головы портками и сек ремнем, который забыли убрать охранники, до самого утра. Знал, теперь ему не миновать вышки. В живых решил оставить лишь одного, чтоб он рассказал своей своре, как связываться с фартовыми.

Кляпы во ртах промокли от крови. Шкура повисла клочьями, двое пацанов уже умерли, но фартовый бил их мертвых матеря, словно живых, отборно, по-черному.

Наутро, узнав о случившемся, пацаны других камер разнесли в клочья обоих брошенных к ним фартовых. А Вырви Глаз был отправлен на судебно-психиатрическую экспертизу, которая признала его невменяемость в момент кровавой расправы и в последующий период. И вскоре увезли его в спецбольницу усиленного типа для душевнобольных.

Комиссия, проверившая условия содержания подследственных, не обошла и Тестя. Его поместили в больницу при сизо, а вскоре перевели в камеру, где ждали своей участи трое пацанов — голубятник и двое домушников. Вот здесь от них он узнал, что стало с его кентами, и слег. Впервые в жизни сдали нервы. Он ждал суда над собой как избавления от страданий.

Его уже не пугали сроки, строгие и особые режимы. Он знал, в таких зонах — цвет фартовой касты. Там нет малолеток и шпаны, а значит, нет беспредела.

Тесть держался в новой камере обособленно. Ни с кем не сближался. Лишь однажды рявкнул на пацана, ухватившего его за задницу цепкими пальцами. До малолетки дошло, что утво- рили с Тестем. И, попытавшись напомнить фартовому недавнее прошлое, он едва не схлопотал…

Трудовое бывший бугор вспоминал, как далекий и короткий сон, как давнюю сказку.

Жалел ли он, что так неожиданно пришлось расстаться с селом?

Вероятно, не очень. Ни зон, ни камер не боялись фартовые. Рано или поздно приходилось к ним привыкать, как к необходимой передышке. Там же новые кенты появлялись. А если зону держали фартовые, любому вору в ней вольготно. Дышали спокойно. На пахоту не гонят. Хамовка всегда имеется, шныри и сявки все из-под земли добудут…

Жаль только, что не смог накрыть фраеров, сделавших налет на Тихона. Не смогли их изловить фартовые. Теперь уж, наверное, смылись на материк, кайфуют. И хрен им положить на Тестя и всех воров села. Свое они справили отменно.

Тесть понимал, что скинуть его с бугров фартовые Трудового могли много раз. Когда Тихона не стало, а гастролеры пренебрегли им, Тестем. Когда сам бугор был избит и унижен безнаказанно. Такое особым воровским законом предусматривалось. Опозорен бугор иль ослаб — выбирай, «малина», нового. Ведь бугор — это хозяин, вожак. Даже зверье в стае слабых не терпит. Слабый не прокормит, не защитит. От него лишь горе. Слабый не одолеет охотников. Тесть не одолел ни заезжих мокрушников, ни участкового. А значит, прав «закон — тайга». Но лучше было бы самому уйти. Хотя о таких чудесах слышать никогда не доводилось.

До последнего дня и вздоха держались бугры за свою власть. И расставались с нею вместе с дыханием и жизнью. Реже — когда кончалась ходка у бугра. Тогда он сам назначал нового, самого лучшего из кентов.

Тесть был уверен даже, что фартовые Трудового давно выбрали нового бугра. Конечно, из воров. Иначе и быть не может. Этот сыщет гастролеров, если в авторитете. Да и как же иначе — хозяин нужен каждодневно, на месте, а не на расстоянии. А его, Тестя, в Трудовое уж не вернут.

Интересно, вспоминают ли его кенты в селе? Может, уже забыли? Ведь средь фартовых, как и в стае, кентуются, пока все сыты. А чуть лихо — хана всему…

Воры и впрямь избрали вскоре после ареста Тестя нового бугра. Не из прежних. Из пополнения. Он держал зону в Холмске, был вором в законе много лет. За плечами шесть ходок, семь побегов, двадцать лет отбыты в зонах Севера, зато четвертной на воле. Удачлив, значит. Держал «малины» в пяти городах материка, потом здесь, на Сахалине. Тянул сроки в Магадане, на Печоре, в Якутии и в Комсомольске. Теперь вот — здесь, по нездоровью сюда определили. Последние три года остались. Выйдет ли на волю? Да кто же может быть уверенным? Если не случится ничего особого: не размажут свои, не угрохают в трамбовке иль на разборке. Да мало ль что может произойти. Вон ногликского бугра, тот все огни и воды прошел, пришил плюгавый сявка. Сонного. По кайфу. Потом его замокрили, но бугра из жмуров тем не поднять…

Тесть лежал, отвернувшись к стене, и размышлял: «Я им там, в Трудовом, нынче не кент, не хевра. Да и кому теперь я свой? Из закона, узнай, что петушеный я, вышвырнут под задницу. На воле никто в дело не возьмет и не пойдут за мной, — вздыхал Тесть, проклиная свою затею с Никитой. Понимая, не сделай, не вели он Глобусу пометить фраера, самого из бугров выкинули бы. — Эх, судьбина, мать ее в задницу ворона клевала. Как надоело от тюремных нар по темным хазам на воле скитаться. Считал, что жил. Но доведись выйти, опять бы в «малину» похилял. Куда ж еще фартовому? Другой тропы нет. Пусть в захудалую. Но в ней свои. Я средь них как сыр в масле. А что иначе? Идти пахать? Обзавестись бабой? Да на хрена!

Лучше самому себя грохнуть. Жить на копейки, вкалывать день и ночь. А в кармане — ни хрена? Нет, такое -

для фраеров и дураков. Они — не мужики. Ни на что не способны. У них вместо крови — дерьмо в жилах. Фартовые так дышать не станут».

— Эй, фартовый! На допрос! — услышал от двери. Тесть неохотно встал и под охраной пошел к следователю.

…В Трудовом в это время шла своя жизнь. Условники работали в тайге, валили лес. Две бригады. Все как один — воры. Три другие бригады, что из работяг, строили дома из леса, привезенного с делян.

Смолистые срубы, как куры на насесте, строились рядком. Для кого? В домах семьи жить должны. С ребятней, со старухами, с дымом из трубы. И чтоб занавески на окнах. Но условники не привезут сюда своих. Дай Бог ноги, как только срок истечет. А вольный люд вряд ли решится на соседство с условника- ми. Кому жить надоело спокойно?

Но заказ выполнялся.

До глубокой ночи визжала пилорама, раздирая бревна на доски. Их стругали, шлифовали, сушили. Ими настилали полы, потолки, обшивали стены.

В доме по три комнаты, не считая кухни и прихожей. Да коридор. К каждому дому в спину сарай ладили. И тоже с крышей, полом. Для основательных хозяев.

Условники, соскучившись по такой работе, бревно к бревну подгоняли, паз в паз.

Печник, что из условников, печки-голландки в домах складывал. Первую — особо тщательно. Соскучились руки по привычному делу. Он своим мастерством дорожил. Оно ему от деда в наследство досталось. Во всех окрестных деревнях его голландки людей грели. Охапкой дров согревали дома сельчан. В каждой избе человек желанным гостем был. Везде чарку подносили. Первому.

Вот так однажды по пьянке и ляпнул анекдот про вождя. В нем — ничего особого. А на другой день «воронок» подкатил. Четвертак получил и особый режим как политически ненадежный.

Долго не мог уразуметь Кузьма, а что такое — политика? Она в его деле не нужна. Не кормила, не одевала семью. Разве вот пятерых детей осиротила.

Кирпич к кирпичу ложился. Все рядком, как дома в его селе. Дома… Но не люди. Ведь сыскался гад засадить его, донос настрочил. «Чтоб в его доме тепла не было», — пожелать большего не мог печник Кузьма. Зла не хватало.

До воли еще год. Дома ждут. Старший сын уже трактористом работает. Колхозная гордость. Меньших, за отца, на ноги ставит.

— Эй, Кузьма! — услышал печник голос.

Оглянулся. Участковый вошел. С ним печник в ладах. А чего делить? У всякого своя работа. И Дегтярев никогда не обижал печника. Хоть тот голландку не выкладывал в его доме, то сала кусок сунет, то пачку махорки. А один раз теплую поддевку принес. И пока никого не было, уговорил надеть и носить на здоровье.

Приглядывался он к Кузьме иль учился печному ремеслу, но не брезговал помочь печнику замесить раствор, подать кирпичи на высоту. Подручного не всегда Кузьме давали. Людей не хватало для него. И печник не сетовал. Не обижался.