Страница 44 из 84
Вань! Когда увидимся? Так тяжело! Боюсь свихнуться…
Оно не мудрено. Я позвоню, — пообещал в трубку.
И только отвернулся, встретился взглядом с Марией:
Уже сучки звонят? Терпенья нет? В доме беда, а тебе все по боку? Свиданки назначаешь? Сын умер, а ты с блядями тарахтишь? — упрекала баба, срываясь на крик.
Заткнись, дура! Кто виноват? Не ты сына толкнула на разбой и смерть? Не ты меня выперла из моей квартиры своим блядством? Детей растеряла! Теперь свою срань на меня повесить хочешь? Не выйдет! Я оставлял квартиру детям. Ни тебе! И если ты думаешь, что и в этот раз вытолкнешь меня, то знай: просчиталась! Я не стану щадить! И в момент выброшу отсюда навсегда!
Мария не ожидала такого отпора. Она села напротив, устало откинулась на спинку стула:
Нас больше ничто не держит вместе. Ты прав. Мы потеряли все. Детей! Разве можно сравнить это горе с квартирой? Да если б я могла исправить, вернуть все, не только квартиру, жизнь не пожалела б! А ты о чем? Эх, Иван, так-то ты дорожил семьей! Выходит, никогда мы не были нужны тебе, коль так скоро забыл главное…
Не все можно забыть. Оно и верно, ничего у нас с тобой не осталось общего, кроме горя. Оно одно на двоих. Его, коль Бог даст, переживем. Но память ни годы, ни смерть не сотрут. Впустую мы с тобой жили. Зря время потратили друг на друга. Не стоили детей, подаренных судьбой. А потому умираем заживо…
Глава 7.
Баланда.
Небось, жирует теперь? Канает в теплой постели с бабой, по нужде не морозит жопу. Домашним стал. Влез в хомут и под каблук! — завидовали и жалели Шныря бомжи.
Может, так и забыли бы о нем, если б не
Баланда
Баланда всегда возвращался на свалку поздним вечером. Торопился, словно там его ждала оголтелая орава кровных ребятишек.
Хромая на обе ноги, высоко вскидывал худые руки-жерди, он подергивал лохматой башкой, так похожей на воронье гнездо. И, запахиваясь в разноцветные лохмотья, спешил вприпрыжку, чтобы не забыть, не потерять ни одну из гадостливых сплетен, какие подхватил за воротами погостов, морга.
Он всегда подскакивал к кострам головной вороной, от одного к другому, и тараторил, выпучив глаза, взахлеб, даже не заботясь, слушают его или нет.
Мужики! Эй, мужики! Ну, чего вы морды в землю закопали? Гля, че в городе стряслось! Это ж надо! Раньше мужики девок силовали! Теперь все наоборот!
Нешто на тебя сыскались желающие? — криво усмехнулся Павел.
Да я — находка! Цимис высшего сорта, фрукт заморский!
Твою мать! Козел! — сплюнул Кузьмич.
Я — козел? Знал бы ты, кого нынче в упокойники отвезли! Деда! Ему за седьмой десяток!
И что? Иль мало небо коптил? Свалил во время.
Не сам! Его свалили малолетки! Своими трандами!
Чего? Чем? — не поверил в услышанное Павел.
Впятером занасиловали! Он в стремачах приморился: сторожевал магазин. А они ночью подвалили к нему оравой! Портки содрали, замок на яйца и вперед! Впятером на одного. Дед в вой! Ему пасть заткнули исподним, а когда сикухи свое справили, ушли, так и не сняв замок с яиц. Даже ключ от него выкинули. Мол, пусть подольше со стоячим подышит. Ноги, руки не развязали. Дед встать не смог, так и помер, не дотянув до утра.
Зато мужиком свалил! — хохотнул Павел.
Откуда ж знаешь, что пятеро силовали? Они что? На его яйцах расписались? — не поверил Хорек.
Улики нашли! Следователь увидел! О том весь город тарахтит. И родня на погосте всех сикух проклинала, что не дали старику своей смертью отойти! Это ж надо! Им всего-то по тринадцать лет! А уже такое отчебучили!
Ты б деда спросил: он, небось, перед всеми жмурами хвалится, как сумел откинуться! Это ж он нынче в почете середь всех канать будет! — позавидовал усопшему Кузьмич.
Но Баланда не унимался:
А знаете, кого еще видел? Шныря! И Томку! Оба хоронились.
Ты че? Звезданулся?
Сам ты псих! Шнырь своего сына, а Томка мужика хоронила.
Брешешь!
И не темню! Шнырь весь из себя! Только не в радость ему жированье. Хоть морда отмытая, и прибарахлен, с виду весь черный как тот памятник, какой сыну поставил. Зачем на него поиздержался? Мог бы сам за него сойти…
Иди, отвали отсюда!
Че? Столько с нами канал, а тут в нем отец пробудился! Херня все это! Кокнули его сына! Конечно, не за добрые дела! Небось, не в бомжах, в рэкете канал! Чего такого жалеть? Он, поди ты, ни одну душу сгубил, изверг…
Отвали, твою душу! Не нарывайся!
А че? Томка тоже слезу пустила, пожалела! Пока живой был, кляла, рога ему ставила. Теперь сопли развесила! Ей что поссать, что заплакать, — одинаково!
Брысь отсель! — запустил Кузьмич в Баланду головешкой от костра.
А я подвалил к Томке на соболезнование, она мне всего сто грамм налила. Помянуть покойника! Да разве это поминание? Я еще свой стакан подсунул, жду, когда нальет! А Томка сделала вид, что не приметила! И это меня! Ну, я и обиделся: всю ее наизнанку вывернул перед покойником. Пусть хоть на том свете правду узнает!
Сволочь ты, Баланда! Причем отпетая!
Это почему? Я ни в чем не сбрехал! Все как на духу выложил!
Сука ты вонючая! Отвали отсюда! — встал громадный мужик по кличке Горилла и только хотел схватить Баланду за грудки, отшвырнуть от костра, тот уже убежал к другой куче мужиков.
И оттуда послышалось:
А Шнырь сегодня сына урыл своего! Нет, не сам размазал, кто-то подсобил. Нынче за хозяина в доме дышит. Никто не мешает. Бабу к ногтю придавил! Ну и бабища у него! Корова просто котенок рядом с ней! Жопа ни на одну бочку не поместится! Он против нее сущий шкелет!
Ты не лучше! — оборвал кто-то хмуро.
Я ж безбабный! И в домашние ни за что не уломаюсь! Разве на время…
Кому нужен? Какая на себя обиделась?
Ой, умора! Да когда по городу иду, на меня все бабы оглядываются! Даже девки посматривают!
В ужасе… Небось, как увидят тебя, враз обделываются. Потом и ночью со страха икают, что самого лешака в мурло встретили. Потом до утра зубами стучат от страха.
Это ты про себя рассказал. Меня другими встречают: теплыми, нежными, зовущими. Их только слепой не поймет.
Чего ж не приклеился, не отозвался?
Воля дороже! Не хочу за миску супа хомут на шею надевать.
Не транди! — отворачивались бомжи, и мужик, повздыхав, плелся к хижине. Самой дряхлой и кособокой была она среди прочих. Там Баланда жил уже не первый год.
Он поднял грязную тряпку, загораживавшую вход, и, став на четвереньки, влез в хижину. Тут же повалился на кучи старых газет и опилок, натянув на себя кусок рваного одеяла — давнего трофея со свалки, завздыхал: «Нынешний день прошел сносно. Ни от кого не получил оплеуху, хотя и грозилась Томка ему морду на жопу закрутить. Но кто ж на кладбище дерется?». Да и мало ль было тех грозящих в его жизни? Теперь уж не счесть…
«Раньше Митькой звали. Теперь кто о том помнит? Сам и то не всегда! Забываю! А все от нее. Она виновата!» — ругает последними словами покойную мать, какая произвела его на свет, не выходя замуж, как все путевые девки. Так и осталась в потаскухах, хотя после рождения сына и до самой смерти не знала ни одного мужика. Но людская молва беспощадна и, приклеив однажды ярлык к подолу бабы, не простили ей греха молодости до конца жизни. А губошлепого страшненького Митьку, даже ставшего взрослым, звали выблядком.
Кто был его отцом? Какой он? Митька ни разу не видел. А мать лишь краснела, отворачивалась, стыдливо прятала глаза даже от сына. Изо всех сил старалась отвлечь ребенка от этой больной темы. Но тот с годами становился настырнее: «Почему у меня нет отчества как у всех?», «За что зовут выблядком?», «Кто такая шлюха?».