Изгои

А где Генка?

Это ты про Рыжика? Сыну машину ремонтировать помогает. Тот попросил. В гараже, видно, ночевать оставят. Он заранее предупредил. Весь двигун перебирать надо, а это долго.

«Все остальные на месте, — чешет затылок Шнырь и тут же спохватывается: — Может, завтра сгребут стукача? В любом случае — проявится».

Иван Васильевич, тихо ступая, идет к хижине женщины, той, какая сама напомнила ему о весне.

Тамара, — позвал тихо, еле слышно. В лачуге никто не отозвался.

«Уснула. Не ждала. Устала от ожиданий и, наверное, не знала, что вернулся. Надо разбудить», — вошел в хижину, но там пусто и тихо.

«Весна и впрямь коротка. Бережет баба время: с другим ушла. Так мне и надо. Уходя, надо оставлять надежду, хотя бы одним словом. А я забыл об этом правиле. Постарел. Вот и перестал интересовать женщин! И теперь даже ее потерял», — укорил себя молча.

«Сегодня нас отпустили, а завтра кого заложит информатор? Нет, его надо высветить, не говоря никому ничего. Кто знает, может фискал среди них у костра. Затаится, прикинется, сыщи его потом?» — подходит к Чите, тот греется у костра молча.

Пока вы в ментовке парились, тут лягавые всю свалку обшмонали. С собаками возникли, какие трупы дыбают. Псы враз к нам: за упокойников приняли! Смотрят дурными бельмами и не поймут, как это умудряются из падали жратву делать? Да еще двигаемся, говорим. У них, у псов, от вони дых заклинило. Расчихались, прослезились, глядючи на нас. В кучу сбились и взвыли хором как с похмела, мол, чего жмуров дыбать, ежели они вот, на ногах стоят. Хватайте их, покуда не попадали. А какой-то борзой нашего Степаныча отделал: подошел, задрал лапу и в наглую обоссал. От плеч до жопы! Менты хохочут, мол, пометил его как родную кучу! — хохотали мужики.

А кого искали? — насторожился Шнырь.

Об том ни звука не потеряли, но всю свалку насквозь прочесали. Каждый бугор и кучу вилами раскидали. И смылись, матеря своего главного мусорилу. Видать, он не врубился, что у нас шмонать нечего. Да и псы ихние нюх посеяли. Не бомжи! Это мы все стерпим…

Иван Васильевич оглянулся, услышав тихие шаги. Двое

подошли к хижине.

Шнырь вздохнул.

«Может, в другой лачуге заночевала баба? Подруг у нее немного здесь, но все же есть. Может, спросить о ней?» — вошел в жилище.

Томка? А и не знаю. Мы с ней погрызлись вчера! Шкалик занычила, а я надыбала и уговорила его. Она аж в морду мне вцепилась. Я как звезданула! Ногами накрылась стерва. Уже вторую ночь не приходит. Наверно, у Динки прикипелась. Ну, и хрен с ней! Жлобка она! С-сука! За глоток удавит.

Так у тебя как глоток, так бутылка! — вспомнил Иван Васильевич.

Ой, памятливый какой! Ну, что тебе за разница? Никто не жалуется, все довольны, — подвинулась баба на тряпье.

Я только спросить хотел…

У баб не спрашивают, у них просят! Особо ночью! Ты все еще городской! Иди ко мне! Научу любить по-нашему, — встала, смеясь.

Не надо! Я не готов! — попятился к выходу задом.

Ништяк! Во! Как прихвачу! Все дыбом встанет! Даже там, где облысело! — хотела ухватить Шныря, но тот успел нырнуть в двери и растворился в темноте, услышав за спиной: — Вань! Ваня! Ну, где ж ты, красавчик мой! Иди ко мне! Я уже! Я вот она! Нешто смылся? Во, чудак! Ну, хрен с тобой…

Иван Васильевич не решился больше искать Тамару по хижинам. Решил, увидев утром, застолбить за собою следующую ночь.

Но утром, как ни высматривал, не увидел бабу. Не мелькала среди бомжей, не видно было ее на свалке, возле хижин.

Может, приболела? — решил спросить о ней у подруги.

Тамара с час назад ушла в город. Там до вечера пробудет как всегда. А вы когда воротились? Чего ж не разбудили? — посетовала рыхлая неопрятная бомжиха.

Не там искал! — вздохнул Шнырь.

Она и сегодня ко мне придет. Теперь с нами живет, — похвалилась баба.

Иван Васильевич целый день слонялся по городу. В сквере доел чью-то булку, из контейнера достал куски плесневого хлеба, потом и кусок колбасы вытащил. Наелся и пошел к базару, не глядя на встречных. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял голову и глаза в глаза встретился с Марией. Шнырь от неожиданности растерялся. Как много времени прошло, как много воды утекло, как состарилась она… Сколько морщин появилось на лице, вокруг глаз и губ… Как он любил ее… Как давно это было.

Здравствуй! — вылетело эхом само по себе. А может не губы, душа сказала?

Ты жив, Ваня?! Господи, как хорошо! Ты жив! Не умер, не убили! Лишь постарел немножко. Ну, самую малость. Виски вот снегом обнесло. А так все прежний, — подошла совсем близко и спросила: — Как ты? Где живешь?

Бомжую. Как многие. Живу на свалке. Хвалиться нечем.

А я челночничаю. Так что недалеко от тебя ушла. Детей надо доучить. Сын учится и уже работает, а дочь в этом году заканчивает. Вот отмучаюсь с ними и все. Можно сдохнуть.

Веревку намылить иль скамейку подать? — напомнил Марии сказанное ею когда-то.

Ты все язвишь? И не устал? Ведь столько лет прошло, мы не виделись. Ты даже о детях не спросил.

Я знаю о них все. Больше, чем ты думаешь. Ими всегда интересовался.

Почему ни разу не звонил?

На это не получил разрешенья.

Чье? Оно тебе нужно?

В моем положении — бесспорно.

А я ждала, — опустила голову.

Не надо, Маш! Не обманывай хотя бы саму себя.

Да при чем тут я? Хотя бы дети тебя услышали.

Я видел их. Пусть не часто, но было.

Вы говорили?

Нет. Я не решился подойти. Сама помнишь: они отвергли меня.

Глупыми были. Теперь изменились.

Глупыми рождаются. Эта болезнь не лечится. Она навсегда…

Неправда! Есть средство от той болезни. Бедой зовется. Вышибает глупость напрочь. Не только у детей, — глянула в глаза, как когда-то, давным-давно.

Я не верю. Беда проходит, и глупость возвращается. Она как гниль в яблоке.

Ну они и твои дети…

Они уже выросли. Я им еще тогда не был нужен, — выдохнул на стоне.

Их бы о том спросил.

Зачем? Кто я теперь для них?

Отец!

И что ты предлагаешь?

Не прятаться, не обходить друг друга. Что-то не получилось. Все ошибаются. Но я никогда не запрещала тебе общаться с детьми. Они в нем нуждаются: чем старше, тем сильнее.

Иван Васильевич недоверчиво глянул на Марию

«Видно, клюнул жареный, коль так заговорила», — подумал человек.

Зашел бы! Ведь не гость!

Беда в том, что хозяева чаще всех на гостей нарываются, а потом меняются местами. Мне и последнего не позволили.

Никого у нас нет. Втроем живем. И сын от женитьбы отказался. Повременить решил. Сами мучаемся, как можем. Друзья, знакомые отвернулись, отказались в одночасье. И мы ни к кому не ходим в гости. Сами выживаем, как Бог дает.

Иван Васильевич будто заново всматривался в лицо жены. Куда делись прежние веселость, беззаботность? Улетучились как туман, оставивший седую паутину на голове женщины.

Когда придешь? — спросила Мария.

Иван Васильевич вздрогнул от внезапности прямого вопроса и, глянув на противоположную сторону улицы, увидел Тамару, выходившую из милиции. Ее до самых ступеней проводил следователь.

Ты чего? Что с тобой? Чего побелел? — заметила Мария.

Тебе показалось. Я думаю. Не ждал от тебя приглашения. Врасплох застала. Мне нужно все обдумать, — говорил Марии, следя за Тамарой, спешившей поскорее свернуть на боковую улицу.

Я не могу появиться в таком виде.

Значит, не хочешь прийти к нам?

Мне надо решить для себя! Ведь все не так просто: вчера выгнали, сегодня зовут. А завтра чего ждать?

Пусть оно наступит, Ваня! Я буду ждать. Слышишь? Вон, у коня четыре ноги, а и то спотыкается. И не убивают его за это, и хозяин не отказывается, прощает. Неужели мы вовсе оглупели?

Ладно, Мария! Я подумаю, — не рискнул обещать заранее и добавил: — Позвоню. Это уж точно. Тогда скажу.