Стукачи

Олег Дмитриевич ушел разозленный. И на следующий день забрали бабу. Прямо из постели. Из-под бока мужа. Тот наутро застрелился. Не перенес горя. Не будучи любимым, сам любил. Больше жизни… Не стало жены, и жизнь ненужной оказалась.

Кондратьев не успел, не мог рассказать ему ничего. Но после того случая ни одной бабе не верил. Надолго откинуло Олега Дмитриевича от них. И потом никогда не связывался с замужними.

Чекисты называли Кондратьева своим верным помощником, дзержинцем. И не знали, как он боится их. Он не верил ни одному их слову. И держался всегда настороже, не хотел заводить семью, чтобы не оказаться преданным собственной бабой, признавшей другого мужика.

Кондратьев знал: чекисты коротки на расправу. И держался с ними приниженно, заискивающе. Он боялся их всегда, даже во сне…

Жил ли Олег Дмитриевич спокойно? Радовался ли своей судьбе? Пожалуй, да. Но немного. В отцовском доме, пока не вступил в комсомол. С того дня все изменилось. Завертелась жизнь, как в кутерьме. Не стало радости, лишь страх холодной петлей сдавливал горло и самое сердце…

— Давай сюда этого борова! Волоки блядь со шконки! — услышал Кондратьев голоса воров и вздрогнул от неожиданности.

Грубые руки ухватили его за брюки, за шиворот, стянули со шконки, поволокли по вонючему проходу к столу, за каким сидела воровская кодла, игравшая в очко с самого утра.

Бляшка отчего-то хохотал во весь голос, поторапливал кентов:

— Шустрей, мудилы! Давай свежака кентам, покуда теплый!

— Может, он выкупит свою жопу? — услышал Олег Дмитриевич голос косого вора и понял: его проиграли в карты. Этого он боялся больше всего в последние дни.

Воры волокли его в темный угол, где выигравший Кондратьева уже ждал, расстегивая штаны.

— Погоди петушить. Кобра! Может, он навар отвалит? Тряхни падлу! — хохотали за столом.

— Башли мечи! Два куска! Иль водяру! А нет — чай гони! Не то натяну! — пригрозил, ощеря желтые редкие зубы, костистый, худой вор.

— Месячный заработок отдам, — согласился Кондратьев.

— Так дешево жопу свою держишь? — удивился Кобра. И велел придержать Кондратьева, сдернул с него брюки.

— Ты, падла, не то месячный, годовой навар рад будешь выложить, — заголился вор и потребовал:

— Кенты! Ляжки ему расшиперьте!

Олег Дмитриевич копнул носом вонючий тюфяк. Увидел то, что должно было войти в его тело. И… Сам от себя не ожидал. Наверное, от страха хлынуло у него из задницы на тюфяк, на ноги Кобре — зловонное.

— Ты что, пидор! Паскуда мокрожопая! Козел вонючий, ишь отмочил! Трамбуй, кенты, падлюгу! Обосрал всего! — завопил Кобра, плюясь.

Все его штаны и ботинки, даже низ живота были забрызганы внезапным поносом, открывшимся у Кондратьева от страха.

— Трехал я, что надо ему дать очухаться, а уж потом пялить! Развели тут вонь, терпежу не стало! Шустри, паскуды! Выгребай все! Вместе с засранцем! Вон его из хазы! Чтоб духу не было! Сам распишу хорька! — задыхался от вони Бляшка.

— Пусть отмоется! На халяву не пустим! Навар наш! За жопу играли. Дарма не слиняет! Уже просрался. Теперь можно огулять! — визжал косой вор, вцепившись в Кондратьева и не давая ему встать.

Но второй раз никто уже не хотел подходить к Олегу Дмитриевичу.

Его пинком вышибли с тюфяка и, не дав оглянуться на шконку, выдавили в дверь.

— Хиляй, пока зенки в жопу не вогнали, фраер засратый! — кричал Кобра, вытряхивая из штанов зловоние вместо выигранного удовольствия.

Воры ругались, хохотали, хватаясь за животы.

— Ну и сука! Так спасти свою жопу еще никому не удавалось, во всех зонах! — смеялся Бляшка.

А Олег Дмитриевич ушел в темноту. Веря и не веря в случившееся.

Он понимал, что теперь вся зона станет потешаться над ним. Кликуху приклеют, злую, вонючую. Нигде проходу от нее не будет долгие годы. Но уж лучше так, чем стать обиженником.

Кондратьев и сам не знал, как оказался перед оперчастью. Ноги сами принесли его. Да и не оставаться же ему без шконки, не ночевать же под открытым небом на дожде и холоде? Пусть помогут, определят сами. И вошел в кабинет, не раздумывая.

— Что произошло, Кондратьев? — закрутил носом, сморщился оперативник и открыл окно настежь.

Олег Дмитриевич рассказал, что случилось с ним в бараке. Добавил, что с Бляшкой у него возникли неприятности сразу. Он — рокоссовец, ни в грош не ставит заслуги армии в войне, приписывает победу уголовникам. И недоволен властями, отправившими его на досидку вместо того, чтобы отпустить на волю, как обещали. Что и его — Кондратьева, поставили в игре на кон не случайно. А потому что свели счеты, как с фронтовиком, не согласившимся с убежденьем ворюг.

— Так, так, — забарабанил пальцами по столу оперативник. И добавил зло: — Выходит, и эти вылупаться стали? И там идейные завелись? Ну вот что, Кондратьев, приведите себя в порядок. Вам покажут, где. И переходите к политическим. Отведут вас. И начнем сотрудничать.

— Уже начали, — уточнил Олег Дмитриевич.

Через час, отмывшись в бане, переодевшись в сухое чистое белье, он сидел напротив опера, слушал, что от него потребуется. И внезапно услышал приглушенный, будто из подземелья, крик. Удивленно уставился на опера. Тот усмехнулся:

— Бляшка тоже не железный. Не выдержал…

— Теперь мне от его кентов проходу не будет. Замокрят, — вспотел Кондратьев.

— Успокойтесь. Никто вас не засветил. Даже не заподозрят. Охрана в барак пришла для шмона. Бляшка оскорбил. Заначку его открыли. Все было подстроено. Когда он на охрану замахнулся, его скрутили тут же. При чем тут вы?

— А шмон с чего?

— Мы их всегда проводим. Когда все тихо — ничего не находим, — улыбался оперативник.

— Воры об этом тоже знают?

— Они нам задолжали. Уже полгода долю не дают. Пришло время поприжать, потребовать. Так-то вот.

— Долю? — не понял Олег Дмитриевич.

— А вы как думали? Бляха на работу не ходил. Воры жили без пробудок и отбоя. А это что, за спасибо? Они работяг трясли. Положняком всех обложили. И тоже — даром? Мы все знали. Но молчали. Думали — ворье. Пусть без кипежу дышат. А раз они хвост поднимать стали, пришлось поприжать…

— А если они узнают и поднимут шум в зоне?

— Их никто не поддержит. Они не фартовые — шпана. Мы и пальцем не шевельнем. Фартовые с ними справятся сами. Чтоб между нами ссор не было. Да и не решится шушера блатная бузить. Знают, чем для них запахнет. Вам говорю, чтоб в курсе были. Не новичком-незнайкой. Нам — годы сотрудничать. Не от меня, от других услышите. Потому и не скрываю, что бояться нечего. Блатари и фартовые у нас неплохо живут. Западло

— лишь политические. Их я на дух не переношу, — признался оперативник. И продолжил: — У вас опыт большой. О том в деле запись имеется особая. Будете хорошо помогать, без льгот не останетесь. Ну, а если — шаг в сторону, не взыщите. В зонах работать зэки должны. Думать — не их удел. И за всякие разговоры имеются средства, способные прикусить и заглушить любые голоса, — обратил внимание не на крики, а на хрипы и стоны Бляшки, доносившиеся отчетливо, откуда-то сбоку.

— Вас отведут к идейным. Охрана. Не обижайтесь на их грубость, так надо, лучше для вас, — заранее извинился оперативник.

В барак к политическим Олега Дмитриевича втолкнула охрана, обматерив грязно, пригрозив в другой раз кинуть на «ежа», подключив напряжение повыше, так, чтоб от него и говна не осталось.

— За что тебя так? — послышался голос с верхней шконки. Кондратьев потирал ушибленное плечо. Морщился от боли неподдельно.

— Ворюги проиграли меня. В очко. Опетушить хотели. А желудок словно подслушал. Обосрал я шпану. Меня из барака выкинули. Я хотел на чердак слинять. А тут охрана. Шмонать барак стали. И на меня нарвались. Наезжать начали. С хрена ль «на обочине» кантуюсь? Кололи! Я смолчал. Брякнул, что храпящих не терплю. Отмудохали. И к вам. Дальше, все сами знаете, — ответил Кондратьев, матерясь.

— А статья какая у тебя?

Кондратьев назвал. И спросил тут же: