Стукачи

— А кто забрал?

— Власти новые, сельские. И хронтовикам, что с войны вернулись, раздали.

— Откуда взялись они?

— Все пришлые, приезжие…

Кондратьев тут же пошел в сельсовет. Там, разругавшись вдребезги, пригрозил жалобами за грабеж и бесчинства в семье фронтовиков. Пообещал дойти до Сталина. Рассказать, как ведут себя власти на местах.

Глянув в документы Кондратьева, в сельсовете извинились за оплошку. И вернули в дом все отнятое. Но старик тому уже не радовался.

Через пару дней, получив назначение на работу, приехал Олег Дмитриевич в Солнцевку за отцом. Решил забрать его к себе насовсем, в город.

Отец лежал на сундуке, положив руки под щеку и, казалось, спал. Безмятежная улыбка застыла на лице.

Одетый во все гробовое, он сам себя приготовил в последний путь. И, почувствовав кончину, не сожалел уже ни о чем. Он ушел из жизни спокойно, тихо и светло. Уверенный в том, что оставшийся в живых сын не даст погибнуть роду. Достойно продолжит его. Поднимет из пепелища. И, восстановив отчий дом, заживет легко и радостно.

Олег Дмитриевич огляделся по сторонам, желая взять на память о семье и доме хоть что-нибудь. Но тщетно…

Увидев мертвого хозяина, живые сельчане унесли все.

Не забрав лишь сундук, ставший смертным одром, да гроб, сделанный впрок еще при жизни, остался на чердаке нетронутым.

Олег Дмитриевич, похоронив отца, уехал из Солнцевки навсегда. И хотя работал неподалеку, в соседней деревне, никогда не навещал деревню детства и юности. Лишь на погост приходил. Да и то в сумерках, чтоб ни с кем не встретиться, не столкнуться ненароком.

Он и сам не подозревал, как возненавидел деревенский люд за жадность и воровитость, за тупость и бесстыдство. Он знал его, как самого себя. И презирал, и ненавидел, и стыдился его.

Может, потому, работая в селе, никогда не замечал, не обращал внимание на деревенских девок и баб. Он обходил их, сторонился и брезговал каждой, дававшей намеки на то, что она не прочь провести с ним время в уединении.

Их плоские, грубые шутки бесили его. Ни в душе, ни в плоти не возникало желания сблизиться с ними хоть на время иль завести семью. Он жил одиноко, обособленно. И никогда ни к кому не ходил в гости и к себе никого не приводил.

Женщин он видывал всяких. За свою жизнь имел немало. С пятнадцати лет, вступив в своем селе в комсомол, на сеновалах не одну зажимал. Деревенские девки были безотказными. Свои же комсомолки, забывшие Бога и стыд, сами на шею вешались. Чем старше становился Кондратьев, тем больше был выбор.

Потом катал их на тракторе. Увозил то одну, то другую в пшеничные поля. Но не запали они в душу, ни по одной не ныло сердце. Никому не говорил о любви.

Предлагали ему своих дочерей и начальники, когда Олег Дмитриевич в люди выбился, стал работать в налоговой инспекции.

Со всех сторон жужжали в уши, мол, пора семьей обзавестись. И выбор был. Но не торопился Кондратьев загубить свою молодость. В женщинах у него недостатка не было. Разводяги, вдовы, замужние льнули к нему, как пчелы к цветку. Знали, переспав, не опозорит, не осудит, никому не проболтается.

Умел беречь свою и бабью честь. Ничье имя не опорочил. А потому о его связях никто среди знакомых не догадывался и ничего не знал. Все считали Олега Дмитриевича холодным, сдержанным человеком, чуждым похоти.

Любовниц он часто менял, чтоб не привыкнуть, не прикипеть, не остаться надолго из жалости и сострадания.

Верил, что судьба когда-нибудь подарит ему женщину, одну-единственную, умную, верную, добрую. И не торопился.

Даже на войне он не страдал от одиночества. Медсестры и радистки нередко оказывали ему знаки внимания. Он понимал. И ни разу не упустил свой шанс.

И в сырых окопах, в блиндажах и землянках, коротко облапив случайную подругу, уже через час забывал ее имя навсегда.

Он не мучился, как однополчане. Не ждал писем. Не терзался ревностью — ждут ли его, любим ли он? Не предпочли ль ему другого?

Женщины не занимали мыслей Кондратьева. Он ни одну не ждал, не назначал свиданий.

Вернувшись с войны и получив назначение, не расстроился, что поедет работать в деревню. В райцентре, до которого рукой подать, хватало женщин. И два-три раза в месяц он вспоминал о них и встречался наедине не дольше чем на час. А потом снова уезжал в Масловку, где ни на одну девку иль бабу ни разу не оглянулся.

Случалось, сами женщины признавались ему в любви. Краснея, стыдясь самих себя. Предлагали в жены. И тогда Олег Дмитриевич удивленно вздергивал брови на лоб. И отвечал обычное:

— Я — убежденный холостяк. Уж так сложилась судьба, что к семейной жизни не приспособлен. Не смогу принести счастье, а делать несчастной не имею права. Спасибо, что приметила, но извини…

Не спешил он с семьей и еще по одной причине. С молодости, с того самого комсомольского возраста, связал свою судьбу с чекистами. Мечтал попасть к ним в штат. Но не взяли. Не подошел он им по социальному положению. Не относился к бедноте. Да и в семье его все ходили в церковь, чтили Бога. Переубедить их Олег Дмитриевич не рисковал. А нештатное сотрудничество предложили. Вначале это обидело Кондратьева. Да вскоре понял собственную выгоду, когда чекисты показали заявление, в каком неизвестный доброжелатель писал, что втершийся в комсомол младший Кондратьев есть буржуйская отрыжка, потому что крещен, имеет в доме иконы, и к ним в семью часто приходит настоятель деревенской церкви. И сам Олег пашет ему поле на колхозном тракторе, позоря званье комсомольца. Мол, убрать его надо из колхоза туда, где Макар телят не пасет…

Олег Дмитриевич понял, чем грозит ему это заявление. И согласился сотрудничать с чекистами уже без уговоров.

Вскоре он понял, кто был тем доброжелателем. И колхозный конюх, по доносу Олега Дмитриевича, первым из деревенских, уехал на «воронке» в глупую ночь. Куда и на сколько, никто в деревне так и не узнал.

Следом за ним покинул Солнцевку священник. Но даже дед не догадался, что забрали друга по доносу внука.

Многих бед избежал Олег Дмитриевич благодаря сотрудничеству с органами. Знал, иначе не выжить, не удержаться. Не заложишь, пожалеешь, самого не пощадят. Донесут, оклевещут, замарают, упрячут на долгие годы, а может, на всю жизнь. Докажи потом, что не виноват? Кто слушать станет? Хочешь жить, умей защищаться. Не просто видеть, а чувствовать, предвидеть своих врагов. И он не щадил никого.

Он отправил «на дальняк» весь сельсовет Солнцевки, отомстив им за пережитое в отцовском доме. Лишь двоих калек-фронтовиков не тронул. Остальные не минули его рук. Даже своего друга юности, давшего комсомольскую путевку на курсы трактористов, назвал в доносе врагом народа, опозорившим Отечество и приволокшим из Германии в качестве трофея аккордеон, каким смущает каждый день деревенский люд, расхваливая при этом фашистский, вражий образ жизни.

И поехал мужик на Игарку в зарешеченном товарном вагоне… Пятеро его детей так и не поняли, за что увезли отца? Да и сам он умер там, не найдя ответа.

А Олег Дмитриевич жил. Бронированный от доносов сотрудничеством с чекистами. И был уверен, своего они не тронут.

Он и в Масловке не сидел сложа руки. Вел досье на всех, на каждого. Но прочесть, понять эти записи, мог только сам. И прятал их всякий день.

За годы сотрудничества не раз убеждался, как топят жены своих мужей, донося на них, надоевших, переставших быть любимыми. Избавлялись от них легко и просто. Шутя. И ехали мужики, не зная за что, в края дальние, необжитые. Не все выживали в этапах, немногим удавалось дойти до них. Пули обрывали жизни, случалось, сразу в камере. Суд приговорил к вышке? А был ли он?

Одна бабенка прямо предложила Кондратьеву остаться у нее навсегда.

— А муж твой? — спросил удивленно.

— Да долго ли избавиться? Завтра его не будет. Одно твое слово. Оставайся! — обвила руками шею Кондратьева.

— У него женщина есть? — спросил наивно.

— Чего не хватало! Попробовал бы завести! Я б его враз на Колыму…