Стукачи

— Ты что, стерва, утворила? — сорвала Тоньку с пола бригадирша. И, держа ее за шиворот, трясла в воздухе, как тряпку.

— Угробила Шурку, курва! Да я из тебя самой душу выпущу, коль она не оклемается! Ишь, сука психическая! На людей кидаться вздумала!

— Она первая полезла. Чего ж тогда молчали все? Чего ее не заткнули? — не выдержала девка, едва коснувшись ногами пола.

— Ты еще оговариваешься, свинья?!

— Отстань, Семеновна! Права девка. Шурка сама обосралась. Чего прицепилась к новеньким? — вступилась за Тоньку старуха, привозившая на ферму картошку.

— И ты туда же? Чего в чужую задницу суешься? В свою смотри! — распалилась бригадирша, но тут же осеклась, заметив открывшиеся глаза Шурки.

— Твое счастье, жива баба. Иначе вогнала бы тебе голову в сраку, — пригрозила Тоньке Семеновна и, забыв о причине скандала, вскоре занялась Шуркой.

Тонька вернулась к Варе. До самого утра их никто больше не тревожил.

А едва стало светать, встали девки сами. И, выпив по стакану чая с хлебом, ушли на ферму.

В обед им привезли котелок картошки, пару селедок, полбуханки хлеба. Девчонки проглотили все мигом. И снова, не разгибаясь, чистили, мыли, скребли, кормили, поили коров. Им они пели вполголоса любимые песни. Их гладили, разговаривали, как с людьми. Называли ласково, словно подруг. С ними оттаивали, забывали о случившемся.

— Красуля ты моя, ненаглядная, умница! Лапушка наша добрая. Ну, попробуй встать, солнышко рыженькое. Послушайся. Собери силеночки. Нам ведь тоже нелегко. Ан упасть нельзя. Растопчут насмерть ведьмы — Семеновна с Шуркой. Вот и держимся из последних сил. Хоть поверь, жить ой как не хочется. А надо. Чтоб бабуленьку свою увидеть, старость ее согреть, все я перенести должна. И ты мне поможешь, не подведешь, милая. Выживешь. Обязательно на ноги встанешь, на луг пойдешь, на траву. Пастись. Может, еще свет увидишь. Не то и тебя рогами к стенке поставят. Убьют. На мясо. И не спросят, хочешь ты того или нет? Вставай, сердешная. Оживай. Прошу тебя, — испугалась Тонька, услышав за спиной сопенье. И оглянулась. Увидела вчерашнюю старуху, привозившую картошку.

— А говорили, что психические… Это мы — дурные, — терла бабка глаза. И, подойдя к Тоньке, продолжила тихо: — Картоху опять доставила вам. Прими, дочушка. Да вот поесть припрятала. Возьмите. Силенки ой как нужны тут, — достала пяток яиц и хлеб.

— Спасибо. И за вчерашнее. Как звать вас? — поинтересовалась Тонька.

— Матрена. А тут все меня бабкой Мотькой зовут, — шмыгнула носом. И, оглянувшись на дверь, заговорила шепотом: — Вы, дочушки, тишком держитесь тут. На рожна не лезьте. Бабы средь нас отчайные водятся. Им жисть сгубить ровно пернуть. Никого не пожалеют. Ить Семеновна — бандитка сущая. Она — супостатка ссыльная. А ей в тюрьме бы гнить до гроба. Скольких баб на тот свет отправила своими абортами, счету нет. А Шурка — магазинщица. Воровка, стало быть! Ей амнистия скоро. Вот и выслуживается. Вы ее не замечайте. Себе спокойнее.

— А вы за что тут? — внезапно вмешалась в разговор Варя.

— Истопником я была. При клубе. И сама не знаю, как уснула. И пожар проспала. Еле выжила. На беду себе, — заплакала бабка.

— Много еще сидеть осталось вам?

— Три зимы. Если дотяну

— А клуб сгорел совсем?

— Нет. Потушили. Успели. Я от дыму чуть не сдохла. Еле отчихалась. А в клубе сцена сгорела, занавески и скамьи, первые два ряда. Сказали, мое счастье, что старая. Иначе б, как поджигателя коммунизма, на Колыме сгноили. А я и не знаю, за что? Ну сцену мой дед отремонтировал. Скамейки сыны сбили. Невестки занавес новый сшили. А коммунизм, видать, не смогли отремонтировать. За него и нынче маюсь, — призналась старуха, плача.

— Дед и дети ждут вас, бабуля. Не надо плакать, — пыталась утешить Тонька.

— Да что ты, родимая, старик уж два года как помер. Не дождался. Дети его схоронили. Паралик его разбил. От нервов все приключилось. Из-за меня, окаянной, — горевала Матрена. И вдруг спохватилась: — Яйцы живей ешьте. А скорлупу заройте в земь. И ни слова про них никому. Не то наплетут, что я их у коммунизма оторвала. А я на курятнике была. У Нюшки. Она и передала для вас. Но говорить вам про то не велела. Да и мне в обрат пора. Поеду, покуда лахудры не хватились. Не то устроют наказанье — в субботу на атасе стоять всю ночь.

— Зачем? — удивилась Варька. Но старуха, спохватившись, что сболтнула лишнее, закрыла рот ладонью. Залезла в телегу и, уезжая, сказала:

— Коль доживете — увидите сами…

Девчата ничего не поняли. Съев яйца, закопали скорлупу. И вскоре забыли о разговоре с Матреной.

Вечером, вернувшись в барак, подмели пол в коридоре, помылись, поели и, тихо переговариваясь, незаметно уснули.

Бабы барака будто не видели их. Не замечала девчонок и бригадирша с Шуркой. Никто их не задевал и не ругал.

Тонька с Варькой радовались внезапному покою. А дни неумолимо приближали их к субботе.

С утра до вечера все шло как обычно. Даже когда вернулись с работы, не заметили ничего. Но едва им стоило поесть и присесть на кровать, услышали, как резко захлопнулась входная дверь барака. Бабы вошли в комнатищу толпой — все разом.

— Ну, что, поиграем, девки? Кого нынче на атас выпрем? Кто напрокундил? — зыркнула Семеновна по сторонам и пошла к Тоньке.

— Ты, шваль психоватая, выметайся отсюда в коридор. На дверях постой, вместо сторожа. Чтоб ненароком кого чужого не занесло. Кого приметишь, предупреди нас. Три раза в дверь стучи громче. А прозеваешь — смотри! Потеряешь душу! — поднесла кулак к Тонькиному лицу. И легко вышвырнула ее за дверь.

— Я с нею! — кинулась Варька следом.

— А ты куда навострилась, дурковатая? Влипла к нам, теперь не рыпайся. Будь, как все, своею, не то сдохнешь. Секешь?

— Нет, — созналась Варька и кинулась к двери на отчаянный Тонькин стук.

— Куда, дура? — отшвырнула ее Семеновна и, легко ухватив в охапку, потащила на свою постель.

— Что вам надо от меня? — сжалась Варька в испуганный комок.

— Молчи, дура! Заменю тебе мужика. Не то шибко вы заноситесь своими целками. Нехай и вы вровень со всеми дышать будете. Без гонору, — отшвырнула Варьку к стене.

Не тронь! Отпусти! Старая сука! — орала Варька, вырываясь, кусая Семеновну. Но та сунула ее головой в стену. Варька потеряла сознание. Очнулась от резкой боли. Увидела Семеновну с окровавленным пальцем. Она смеялась:

Вот и стала ты бабой! Без мук. В секунду. То-то, дурковатая.

Вокруг смеялись бабы. Варьке стало страшно и горько.

За что судьба так посмеялась? Как жить теперь? Да и зачем жить оплеванной, испозоренной? Она мигом сорвалась с постели. И, не помня ничего, кинулась к окну. Разбив его вдребезги, выскочила наружу.

Тонька сидела за бараком и ничего не слышала. Она не видела Варьку, выскочившую в окно. А утром, чуть свет, продрогшая вошла в барак. Поискала Варьку в постели. Ее не было.

«Может, ушла одна в коровник? Когда я задремала. Пожалела будить. Дала поспать. А сама решила управиться», — оглядела девка безмятежно спавших баб. И, не решившись тревожить их, пошла на ферму.

Издалека услышала, как надрывно, будто их режут, кричат коровы. Заторопилась. Она уже не шла — бежала. Дернув на себя тяжеленную, массивную дверь фермы, включила свет и… Волосы на голове встали дыбом…

Варька висела в петле над проходом, вывалив синий язык. Она была мертва.

Тонька стояла как оглушенная. Ничего не понимая. И только подойдя ближе, увидела на полу написанное мелком рукой подруги:

«Меня убила Семеновна. Прости и прощай. Варя…»

Тонька рванула в барак. Она неслась через лужи. Бегом.

Бабы уже встали. И собирались на работу, торопливо одевались. На Тоньку никто не оглянулся. Та подскочила к бригадирше, с размаху, головой сбила на пол, вцепилась в горло, захлебываясь яростью.

Бригадирша ошалело крутила головой, вырывалась из рук девки. А та сдавливала горло бабы изо всех сил и, не выдержав, заорала:

— Ты, сука, за что убила Варьку? Курва вонючая, стара гнилушка? — И тут же почувствовала, как на нее навалились все бабы барака. Их было много. Больше полусотни. Они в момент оторвали Тоньку от бригадирши и колотили девку кулаками и ногами, месили, втаптывали в пол. Но в это время в дверь вошла охранница. Заорала так, что в ушах загудело: