Стукачи

Но что бы ни подсказывала фантазия, возможность вольной жизни для них не нашлась.

Доктор, к утру взвесив все, решился на единственно верное. И, приписав обеих работницами подсобного хозяйства психушки, придумал, как устроить жизнь и будущее девчонок. Окончательный разговор с ними о своей задумке решил провести после излечения девчат.

А лечение шло куда как медленнее, чем он предполагал.

Лишь через полгода Варя Пронина стала понемногу приходить в себя. Приступы ярости сократились. Сознание постепенно прояснялось, очищалась память.

Врач, как никто другой, понимал, что случившееся с нею произошло не только из-за диких побоев, а от перенесенного нервного перенапряжения. Стресс оказался непосильным и сломил натуру. Восстановить разрушенное всегда сложнее. Требуется много сил и терпения.

Не легче было и с Тонькой. Хотя с виду девушка казалась вполне здоровой, она часто замыкалась, часами сидела неподвижно, сосредоточенно думая о своем. Часто раздражалась. Очень чутко и беспокойно спала. Речь ее стала сумбурной, в ней нередко обрывалась последовательность темы. Да и состояние ее здоровья не радовало. И доктор решил поторопить события. На это у него было немало оснований. В последние дни участились непонятные проверки его отделения чекистами. Они совали свой нос всюду. Интересовались каждым больным, навязывали свое мнение и рекомендации. Требовали проведения экспертиз, своих методов проверок. И с подозрительностью, присущей отпетым негодяям, вслушивались в разговоры душевнобольных, всматривались в их лица, подозрительно поглядывали на врача…

И тот, не выдержав, отправил девчонок в крытой машине, под охраной санитаров, в глухую охраняемую деревушку, обеспечивающую психбольницу всеми продуктами.

Коротко поговорил с ними в палате перед самым отъездом. И, пожелав обеим всех возможных благ в этой жизни, сам проводил машину за ворота больницы.

В деревню девчонок привезли лишь поздней ночью.

В темном, сыром бараке копошились лохматые тени изможденных беспросветной работой и постоянным недоеданием женщин.

Они стирали, готовили еду, постоянно переругиваясь. И не были похожи на людей. Их лица, блеклые и морщинистые, были под стать рванью, висевшему на плечах. Они походили на тех, кого с первой минуты жизни обошли смех и радость, кинув судьбе под ноги обездоленные, не нужные никому, серые жизни.

Барак не был разделен на комнаты. В нем была одна громадная, какую и комнатой не назовешь, казарма, отделенная фанерной перегородкой от кухни, где не только готовили скудную еду, там же и стирали, развешивали серое белье прямо над кастрюлями, сковородками и чайниками, в какие текло и капало серой беспросветностью с утра и до ночи.

Здесь же, над печкой, сушились сапоги. Резиновые и кирзовые. Калоши и бурки.

Тут же на кухне, в темном углу, стоял ржавый умывальник. Под ним заплеванный обсморканный таз. И ведро. От какого за версту несло мочой.

— Устраивайтесь. Обживайтесь. Привыкайте, — сказала медсестра девчонкам. И, найдя бригадиршу, указала па новеньких:

— Принимай пополнение. И не обижай их… Пожалей молодость.

Варьку с Тонькой отвели к койкам у самой двери. И бригадирша, вислогрудая неряшливая баба, сказала зычно:

— Ну, шмакодявки, без слез и соплей! Входите в наш монастырь. И чтоб без фокусов! Жизнь есть труд, а он — наш хлеб. Тут нет мамок, папок! Свыкайтесь, — и ушла на кухню.

Тонька подсела к растерявшейся Варьке, обняла ее. Успокаивала, как могла.

— Все ж это не психушка. Среди нормальных баб жить станем. Работы мы не боимся. А значит, не пропадем.

Варька жалась к подруге, согласно кивала головой и часто мелко вздрагивала, оглядывалась по сторонам испуганно.

Они так и уснули на одной койке, поджав под себя ноги, скрутившись в клубок, согреваясь дыханием друг друга.

А утром, ни свет ни заря, их разбудил зычный голос бригадирши.

— Эй, вы, шмакодявки психоватые, кончай дрыхнуть! Живо на работу! — и погнала девчонок на ферму, где полсотни коров, похожих на скелеты, не имея сил мычать, вы-ли в стойлах от бескормицы.

— Вот вам зверинец! Знаете, что с ним делать иль нет? — спросила бригадир.

— Знаем. Но где корма? Где ведра, лопаты, бидоны, подойники?

— Может, тебе еще и полотенца нужны? — нахмурилась баба, подбоченившись.

— Конечно, понадобятся, — оробела Тонька.

— Да мы их сами в глаза не видим. Уже три года. Хоть и не скотины, бабы все ж… Умейте и вы обходиться. А нет — в дурдом воротим нынче же, — пригрозила обеим. И, глянув на притихших, испугавшихся девок, ухмыльнулась и, уходя, бросила через плечо: — То-то же, сикухи мокрожопые. А то развесили губища!

Тонька с Варькой до обеда разносили по кормушкам сено, поили коров из ведер, какие нашли в подсобке. Мыли, отскребали стойла, проточники, проход. Потом и за самих коров взялись.

На чердаке нашли мешки комбикорма. И, растопив печку в подсобке, запаривали его, кормили коров.

В обед к ним на ферму пришла бригадирша. Принесла хлеб, котелок перловой каши. И, оглядев изменившуюся, выскобленную ферму, сказала удивленно:

— Значит, управляетесь? Порядок наводите? И то ладно. Не зря хлеб жрать будете. Не дарма. Но я вас проверять буду всегда. Помните это, шмакодявки! Глаз с вас не спущу! А пока лопайте.

Когда она ушла, девчонки снова взялись за дело, подоткнув подолы, закатав рукава.

Они чистили коров, проветривали ферму, убирали вокруг нее мусор. И даже коровы, удивленные забытым вниманием, перестали истошно выть. Поверили, на ферме появились хозяйки, какие не бросят, не забудут.

А Тонька с Варькой снова кормили их, поили. Не бранились, не кричали. Управлялись быстро, молча, словно всю жизнь провели в коровнике.

Вечером на тощей кляче привезла какая-то старуха телегу картошки. И, скинув ее лопатой в угол, сказала:

— Это на завтра. Вечером опять привезу. Но раздавайте сами, помогать некому. Всем делов по горло хватает. И вы крутитесь, покуда не сдохнете.

Девки ничего не ответили. Ни о чем не спросили женщину. Да и не до разговоров было. Успеть бы к ночи все переделать.

С коровника они ушли уже затемно. Усталые, еле доплелись до барака. И тут же легли на койки. Но вскоре вскочили от крика:

— Эй, Семеновна! Ты погляди на этих вонючек! Завалились неумытыми! От них вонища столбом! Дышать печем. Либо выкинь, иль мозги вправь засранкам! — кричала тщедушная, малорослая баба, открыв широкий, горластый рот.

Бригадирша тут же явилась на зов.

— Чего развалились, как стельные? А ну живо! Рожи помыть! Чтоб духа говенного тут не было! Не в коровник, в жилье пришли. К людям нормальным! Брысь на двор — под душ! — двинулась на девок. Те выскочили из барака под хохот, смешки и шепот жительниц. Вымылись под холодной водой и, вернувшись на койки, долго стучали зубами, никак не могли согреться. И лежали укрывшись с головой.

Варька, не выдержав, перешла к Тоньке. Вместе теплее. И вскоре уснула.

Нет, ты погляди на этих навозниц! Приперлись с фермы и враз дрыхнуть! Как будто уборка барака их не касается! Они нас что, за людей не считают? — не унималась тощая баба, крутясь осой вокруг койки девок. И тут Тонька не выдержала.

Тихо встала, чтобы не разбудить подругу, и, вызвав бабу и коридор, сказала ей так, чтобы все услышали:

Закрой пасть. Иначе плохо будет! Я порог едва перекупила и не буду за всякой тварью говно мыть. Хватает с нас коровника. А будешь скрипеть под ухом, пожалеешь…

Семеновна! Бабы! Вы слышали? Психичка мне грозит! Теперь пусть на себя пеняет. Я не спущу! — кинулась на девку и вцепилась ей в волосы.

Тонька оторвала ее на себя, придавила к стене плечом. Предупредила:

— Угомонись. Не приставай.

Но баба, вывернувшись, диранула ногтями по лицу. Тонька свалила ее на пол и, придавив коленом, била по худой костлявой рожище наотмашь. Баба орала, визжала, дергалась. Тонька потеряла терпение. И, ухватив за волосы, ударила ее головой о пол. Баба закатила глаза. Затихла.