Стукачи

— Брехня это все! Человеческий разум сильнее. Обезопасят. Придумают защиту. И забудут о зонах. Вольные люди работать начнут в карьере!

— Ой! Блядь! — побелел Виктор, рванув фрикционы, и уставился вперед округлившимися от удивления глазами.

На дороге, какую сегодня предстояло продолжить, сидела знакомая волчица как ни в чем не бывало. Она словно ждала Виктора. Не шелохнулась. Не двинулась, не испугалась трактора и людей.

Охранники, открыв дверцу бульдозера, выстрелили в нее. Волчица прыгнула в кусты, спряталась в тайге.

Виктор работал, не отдыхая, не перекуривая. Торопил сам себя. Да оно и понятно. Сегодня утром, выпуская Ананьева за ворота, оперативник сказал без усмешки:

— На всю зону, из всех зэков, ты один в мужиках остался. Не верилось мне, что выдержишь, не откажешься. Редкий ты человек. Но это — характером. Докажи и в деле. Не пожалеешь о том.

Виктор забывал об обеде и ужине. Работал дотемна, до тех пор, пока охрана не заставляла его шабашить и возвращаться в зону.

В поту и в пыли, валился он на шконку до первой зари и снова шел к бульдозеру, на дорогу, какая уходила все дальше от зоны, уже не узкой одноколейкой, а широкой, ровной трассой, радующей глаза и душу.

Первые десять километров, с какими уложился лишь в две недели, приехали проверять оперативники, а потом и начальник зоны.

Хвалили. Скупо, но веско. Радовались результатам.

Виктор не обольщался. К похвалам всегда был равнодушен и не доверял им, опасался. Потому вскоре вернулся в бульдозер.

Начальник зоны вышел из машины, проверил плотность грунта и вдруг увидел в паре шагов от себя оскаленную волчью пасть.

Человек мигом влетел в машину и, оглядевшись по сторонам, долго не мог вымолвить слова. Испугала не столько ситуация, сколько внезапность. Он не знал, что звери давно перестали бояться вида человека. Их не пугали голоса, шум машин, даже выстрелы.

Вскормленные человеческими трупами, они забыли, что существует иная добыча. И ждали привычного…

Начальник зоны выглянул на дорогу. Увидел жавшихся друг к другу охранников, не выпускающих из рук винтовки.

Только теперь до него дошло, какою ценой дается ребятам и бульдозеристу каждый метр дороги, проложенной в глухомани якутской тайги на горе людям.

Начальнику зоны предстояло проработать здесь еще месяц. А после этого — на пенсию. Уедут и охранники. Продолжат службу в других зонах, где не будет опасности их здоровью. А вот бульдозерист… С ним сложнее…

«Хотя, чего это я рассуропился? Уеду через месяц. За это время не успеет Ананьев закончить дорогу. Придет, другой начальник. Заменится и оперативная часть. Пусть преемники и отвечают перед бульдозеристом, если комиссия попадется жесткая. Ему нелегко здесь? А в карьере разве лучше? Не я его посадил, не мне о нем думать», — успокоил себя человек и приказал водителю возвращаться в зону.

А через неделю Ананьеву пришлось оставаться на ночь в тайге.

Проклиная жизнь и собачью службу, дремали охранники в кабине бульдозера вместе с Ананьевым.

Затекали ноги и руки. Ломило от сиденья в неудобной позе все тело. Болел каждый сустав, но выйти из трактора — нельзя. Чуть скрипнет дверца, волки, сбивая друг друга, неслись на звук оголтело. Кто кого опередит, кому первому достанется добыча…

Ребята-охранники вначале злились. Стреляли, матерились на волков.

Но зверье не отходило от трактора ни на шаг.

А на третью ночь нечаянно, во сне, надавил охранник на ручку дверцы и вывалился из трактора сонный.

Виктор и второй охранник проснулись от диких воплей. Спасти, помочь, отнять человека не успели.

Лишь лоскуты одежды остались около трактора, напоминая людям, что в тайге они — не у себя дома.

Второй охранник, увидев, что осталось от его друга, навсегда лишился дара речи, жестами велел вернуться в зону. И больше никогда не появился на дороге.

Виктор сам объяснил оперативнику, что случилось, передал винтовку парня. Второй охранник на следующий день был отправлен в больницу с полным расстройством нервной системы.

«Когда его друга сожрали, нервы не выдержали. А нашего брата пачками волкам скармливали. И ничего. И нервы были целы. Вроде они — люди, а мы — нет», — злился Ананьев, провожая взглядом машину, увозившую навсегда из зоны охранника, молодого парня, поседевшего в одну ночь, оставшегося на всю жизнь инвалидом.

Виктор теперь работал под надзором одного охранника. Его звали Гришкой. И безусый юнец, оглядевшись по сторонам, учился у Ананьева работать на бульдозере, закидывал винтовку за спинку сиденья и вспоминал о ней, лишь когда надо было выйти из трактора. Он быстро привык к Виктору. Прислушивался к его советам, рассказал о себе, узнал все об Ананьеве. Никогда не кричал па него. И, глянув на них со стороны, можно было подумать, что эти двое — ученик и учитель либо напарники — уже не первый год работают вместе.

Гришку призвали в армию с третьего курса консерватории.

И парень мечтал после армии закончить учебу, стать дирижером большого симфонического оркестра. Он любил музыку и не представлял без нее своего будущего.

Виктор в музыке разбирался не больше, чем медведь в грамоте. Не только сюиту от оперы, вальс от танго отличить не умел. А уж имен известных композиторов, музыкантов век не слышал.

— Да на хрен они мне нужны были в деревне? У нас оно как: с утра до ночи — воткнул кнопку в жопку, вся спина — в мыле. Ночью до полатей не идешь, а на карачках ползешь. Руки от мозолей не заживали. Спроси, какая погода была вчера или что ел в обед, не вспомнишь.

О родной бабе думали раз в месяц. И так сызмальства — до гроба все вскапывают у нас. Без передыху. Вся-то наша музыка была — в Божьи дни. Когда работа воспрещалась. В хороводы шли. Но потом и их у нас отняли. Меня на трактор посадили. Вот где музыка! Сижу в кабине и по голосу машины слышу, где у нее что сломалось. Каждая деталь у моего коня свой голос имеет и дыханье.

— Так это не музыка, не мелодия. Это просто хаотический звук сломавшейся железки. Скрежет, скрип, писк, визг…

— Сам ты говно. А ну, садись на пассажирское, откидное! Чего трактор материшь? Он не хуже твоего трандона!..

— Тромбон! Не трандон, — в какой уж раз поправлял Гришка Виктора, никак не понимая, что тот умышленно коверкает слово.

— Вот ты никогда не слышал, как поет трактор в поле? А я слыхал! Когда ранним утром выезжаешь из деревни, а солнце только начинает выглядывать, просыпаются птахи. Сперва — мелкие. А чуть солнце начнет греть землю, небо нальется голубизной, глянешь — в нем жаворонки купаются. А ты — пашешь поле. Земля под плугом млеет. Трактор поет. И все воедино, хором, весну и Господа славят. За тепло, радость, за жизнь. А ты трактор обзываешь грязно. Он для деревни — кормилец и работяга. Он и поле вспашет, разборонит его, размаркирует и окучит. Он воду доставит и навоз, урожай вывезет. Траву покосит, сено, дрова привезет, дороги от снежных заносов расчистит, любую траншею выкопает. Дамбу навалит, бурты засыплет. Без него деревне не обойтись. Она не только себя, она весь город кормит. Не без тракторов. А вот твоих трандонов не слыхали мы, и обошлись. Ничего от того не потеряли. И не только мы, как я думаю. Полсвета, коль не больше, в них не нуждается. Всяк свою музыку признает. Ту, что сердцу люба. Какая в середке, в самой душе живет.

— И неправда! Ваша музыка нужна. Это бесспорно. Но разве можете сравнить ее с классикой? Ну где ваш коровий хор, лязг трактора, хрюканье свиней с криком петуха и стройная прозрачная симфония? Где каждый звук подчинен общей мелодии и вплетается в нее органично, правдиво, естественно…

— Иди в жопу! Что ты мне о правде трандишь? Если ее меж людьми нет, откуда она в музыке объявится? Где ты ее выколупнешь? Из трандона, что ль? — усмехался Ананьев.

— Тромбон! Зачем название инструмента коверкать? А правда в музыке есть! За это композиторов и музыкантов на Колыму сослали. По зонам. Не понравилось вождям, что вместо смеха и торжества по случаю победы услышали они в симфонии плач и скорбь, гнев и осуждение. Испугались правды. И чтоб никто больше ее не услышал — убрали музыкантов. Насовсем. Из жизни… Другие и сегодня по тюрьмам сроки тянут. Но от музыки не отказались, не предали ее.