Стукачи

И в тот же день, глубокой ночью, увезли Ананьева из зоны в областной распределитель. А оттуда, не мешкая, — на Север.

Виктор понял, что отправляют его в зону особого режима, о каких он немало наслушался в этапах и в зоне от фартовых и работяг.

Знал, оттуда на волю из тысяч — единицы выходят. Да и те на свободе долго не живут.

За убийство стопорилы Виктору дали пятнадцать лет. Но первый срок — по политической статье — поглотил второй. Проиграл Ананьев лишь в режиме содержания.

Он знал, что никогда уже не получит писем из дома. Не придут ему посылки. О свиданиях, как и о свободе, мечтать не приходилось.

Одетого в серо-полосатую робу, его втолкнули в барак новой зоны. Номерной. Далекой от жизни и живых.

В полумраке Ананьев нашарил указанную шконку. Сел на нее устало. И услышал рядом с собой тихий стон.

— Кто тут? — вскочил, испугавшись.

— Не трепыхайся. Старик отходит на тот свет. Пора его пришла. У нас никто не задерживается. И ты — не заживешься, — услышал над головой.

Желтое лицо зэка, свесившееся с верхней шконки, было похоже на сушеную дыню, испепеленную солнцем.

— А где мужики? — спросил Ананьев в растерянности.

— На руднике. Скоро будут, — сморщился мужик от приступа болезненного кашля.

— Что это с тобой? — удивился Виктор.

— Сухотка. Так наш клистоправ говорит. Болезнь горла. От частых простуд. Не я один тут перхаю. Иные и того хуже. С кровями. Было, захлебнулся один, ночью. Не сумели остановить. Иные от этого загнулись вовсе. Да и то признать надо, никто больше года тут не канает, — сознался мужик.

— Это почему? — насторожился Ананьев.

— Да потому что рудник у нас такой — особый, военный. Иль ты не знаешь, куда попал?

— Нет. Мне кто доложит? Охрана, что ли?

— Тебя одного привезли? — изумился человек.

— Да нет. Везли много. Но их вчера выгрузили в другой зоне. А меня — сюда.

— И никто ни словом не обмолвился, куда тебя всадили?

— Нет. Никто не знал, наверное.

— Да эту зону все знают. Их не так уж много. Ну и тебе брехать не стану. Эта зона — урановая. Понял, нет? Уран тут добывают. На атомные бомбы. Влипнуть сюда — хуже чем под вышку загреметь! Медленно сдыхать будешь. Как все мы. Отсюда на волю дороги нет, — закашлялся мужик. И, схватившись за грудь двумя руками, пытался преодолеть удушье.

— Не сухотка у меня. Я знаю. Рак. Слышал о нем что-нибудь? — спросил Ананьева, едва дыхание выровнялось.

— Слыхал кое-что, — признался Виктор.

— А я про него доподлинно знаю. Собственной шкурой испытал. Понял? Тебе тоже предстоит это. И через год не лучше меня станешь. Все тут такие. Только каждый этот рак по-своему схватил. У одних — голова, желудок, кровь. Другие — горло потеряли. Из него и жизнь уйдет. Никого погибель не минует.

— За что же так? — опустились плечи Ананьева.

— За все, в чем был и не был виноват, — зашелся мужик в кашле и откинулся на подушку.

— А что, защиты нет никакой? — тронул его за рукав Виктор.

— Есть одна — могила…

— Тьфу ты, черт, — выругался Ананьев.

— Чего хочешь? Какой защиты и от кого? Ты слышал о Мангышлаке? Так вот наш рудник мощнее будет. Запасов больше. А защиту, не знаю, о чем говоришь…

— Господи, помоги отойти. Прими душу на покой и покаяние, — донеслась до слуха тракториста мольба старика.

— Сколько ж лет ему?

— Четвертной…

— И уже стариком его считаешь?

— А ты как думаешь? Он здесь дольше всех продержался. Считай, полтора года. За это и зовут его стариком. Три пополнения пережил. Такое суметь надо. Здоровый был бугай. Теперь и впрямь — старик.

Дверь в барак приоткрылась. И тут же, словно по команде, в бараке зажегся пронзительно яркий свет.

Ананьев увидел людей, входивших в барак.

Серые тени, с тусклыми, словно остекленевшими глазами, они медленно двигались по проходу каждый к своей шконке, едва волоча ноги.

На лицах тупое равнодушие. Они не переговаривались, не смеялись, не ругались.

Подойдя к шконке, сразу валились на нее. Не раздеваясь, не стянув сапоги.

Лишь один заметил Виктора. И, поравнявшись, спросил:

— Как там на воле?

— Меня из зоны сюда перебросили, — ответил Виктор.

— Откуда?

— С Сахалина…

— Сам откуда?

— Орловский…

— Не земляк! Нет! Опять не повезло.

— А что хотел?

— Да шконку берегу. Рядом. Для земляка. Сосед умер месяц назад. Тоже не с наших мест был.

— Сам откуда?

— Из Одессы… Почти полгода здесь. Уже немного осталось.

— Сколько до конца срока? — поинтересовался Ананьев.

— Десять жизней. Но не моих. Я не о том. Здесь сроки не кончаются. Тут они пожизненные и посмертные. А я о том, что мучиться немного осталось. Самое большее полгода и баста!

— А дальше что? — не верилось Виктору.

— Крышка! Доперло? Конец! Хана всему. Был и не стану. Все так…

— Выходит, сплошное кладбище — не зона здесь?

— Размечтался. Сразу видно, новичок. Какое кладбище? Может, еще и гроб с памятником закажешь? Вот чудик! Да тут не до жиру. Лишь бы по ошибке живьем из карьера не выкинули.

— А что в том плохого? — удивился Ананьев, непонимающе уставясь на собеседника.

— Наверное, думает, что из карьера живьем прямо на волю выкидывают, — отозвался со шконки лысый, как мыльный пузырь, мужик. И, трудно хохотнув, продолжил: — Возле карьера зверюги развелись всякие. Волки, росомахи, лисы. Все на падаль охочие. Им всяк день жратва перепадает. Мертвецов, чтоб не хоронить, силы и время не тратить, зверью швыряют. Они с костями со-жрут — не подавятся. Сами промышлять разучились. Возле карьера пасутся. Надежнее охраны сторожат. Сквозь них — не сбежишь. Мертвецу — ладно. Случалось, выбрасывали тех, кто сознанье терял. А зверям живая кровь еще лучше…

— Одно жуть. Пока порвут такого, столько воплей услышишь, шкура на спине дыбом встает, — добавил мужик, похожий на дыньку.

— Но вот же тебя и старика не выкинули из карьера, лечат, — не верил Виктор.

— Нас не вышвырнули, чтоб кипежа не было. Все видят, живы мы покуда. А попади в карьер — накроемся за милую душу.

— Да вон и сегодня пятерых вышвырнули. Скопытились на глазах…

— Ужинать, мужики, ужинать! — приоткрыл дверь охранник. Люди серой вереницей поползли в столовую. Виктор Ананьев пошел сзади. И все удивлялся, что охрана не сопровождает зэков, не кричит на них.

В столовой порадовал порядок. Столы чистые. У каждого свой стул. Ни крика, ни споров нет. Зэки не носят еду сами. Ее расставила на столах обслуга. Хлеб не пайками, а лежит в мисках, бери и ешь, сколько хочешь. И еда — не баланда вонючая, а настоящий борщ с мясом. На второе — пшенка с котлетой. Чай крутой, сладкий. Даже не верилось, что это для зэков, и ему — Ананьеву, никто не скажет, что раскатал он губы не на свое.

«Уж не снится ли? — ущипнул себя за руку тракторист. — Но нет, тогда откуда взялись бы лица мужиков за столами, словно украденные из преисподней?»

Виктор оглядывается на мужиков, сидящих рядом. Один, попробовав борщ, отодвинул от себя тарелку. Молча уставился в какую-то точку. Второй — дремал на стуле. На ужин не обращал внимания.

— Ешь, — тронул его Ананьев за руку.

Человек уставился на Виктора непонимающим, тупым взглядом. И долго не мог понять, чего от него хотят. Потом, так и не притронувшись к еде, тихо побрел в барак.

— Ты ешь. Не смотри ни на кого. Лопай. Здесь аппетит — подарок. Его тут быстро теряют. И ты через месяц жрать не станешь. Как все. Карьер отнимет и это. Он за ту жратву дорогую плату берет — целую жизнь, — услышал слабый голос рядом.

— Но кормят отменно, — признал Ананьев.

— Чтоб силы были вкалывать. Иначе некому будет в карьере управляться. Но ненадолго их хватает. Карьер сильней человека. Ты это скоро почувствуешь, — пообещал сосед вяло.

Поужинав, Ананьев вернулся в барак. Люди лежали на шконках. Никто не присел к столу, не ходил по бараку. Не вышел подышать свежим воздухом после ужина.