Стукачи

Ананьев, отправив деньги, вернулся в барак. Лег на шконку молча, сцепив кулаки и зубы. Вскоре к нему подошли двое воров.

— Хиляй наружу! — потребовали зло.

— Пошли вон!

— Тебе трехаем, катись из хазы. Покуда все при тебе! — настаивали вошедшие.

Ананьев вскочил. Одним рывком сбил с ног того, кто говорил, второго прихватил за горло.

— Матерь вашу! Сколько жужжать будете? А ну, пшли, задрыги! Не то костыли вырву — в уши вставлю! Чего привязались, паскуды?! — заорал так, что мужики барака подскочили. Облепили шконку, людей. Узнав, в чем дело, поддержали Виктора, выкинули фартовых из барака.

— Ну, фрайер, за кипеж не спустится тебе. Попомним тот денек. Душу на кулак вымотаем, — пригрозил один из фартовых Виктору.

Ананьев даже значения не придал услышанному. А мужики, усевшись вокруг тракториста плотным кольцом, разговорились:

— Ты теперь всюду начеку будь. Один — никуда, ни шагу. Нынче за тобой следить станут всюду. Ворюги эту зону держат. Все заработки отнимают у нас. Прямо у кассы. И здесь, в бараке, житья от них нет, отнимают посылки, одежду.

— Зачем отдаете?

— А нас спрашивают? Они отнимают. Кто не отдает, метелят так, что ничему не рады. В параше топят. Шкуру гвоздями изрисовывают. И ножами. Да еще требуют, чтоб мы их благодарили за грабеж. Сколько душили, резали, мучили, счету нет…

— А начальству чего не сказали? — удивился Ананьев.

— Да ты что? Оно в доле! Воры им из своего навара долю дают. Навроде пайки. Начальство и молчит. Соображает, где и с кем выгоднее. Оно все знает. Но жрать-то охота! С нас им навару нет. А с фартовых — каждый месяц перепадает. Вот и мерекай, зачем начальству за нас вступаться? Это ж от доли отказаться. Такого не жди. Наоборот, на разборку к блатным кинут. Оттуда живьем не выскочишь. Всякому своя пайка нужна. Начальство получает ее за молчание, не испачкав рук. Так что на помощь рассчитывать не приходится. Махайся сам, пока силы есть. Вступаться некому. Сегодня их двое пришло, ночью, а может, завтра, уже кодлой завалятся. Это точно…

— А вы что же, не могли им наломать рога? Иль за себя стоять разучились?

— С голыми руками против них не попрешь. Пытались. И не раз. Но фартовые с финачами ходят. У каждого по два-три ножа. Что им кулаки? Вон сколько наших они угробили, счету нет. На ножи взяли… Или к себе заволакивали на разборку. С живых кожу снимали. Вот смотри, — задрал мужик рубаху на спине и повернул ее к Виктору.

Ананьев похолодел. Вся в рубцах, в болячках, трещинах, спина гноилась, от нее шел тяжелый запах.

— Три месяца назад они это надо мной утворили. Думал, сдохну. Работать не мог. Ни лечь, ни согнуться. Обратился к врачу. Тот смазал марганцовкой и даже больничного не дал. Еще и посмеялся гад.

— Узнаю работу фартовых, — говорит мне. И успокаивает, мол, в других зонах и того хуже…

— У нас такие отметины почти у всех имеются. Одним — шкуру со спины снимают, другим — со ступней ног. А иногда — уши обрезают, носы. Но это, когда они в хорошем настроении. Шалят. Но если разозлятся — крышка!

— И что тогда?

— Сам увидишь, падла! А ну, выкатывайся на разборку! — появился в проходе стремач пахана фартовых зоны. И, заслонив собою выход в дверь, гаркнул так, что политические вмиг умолкли: — Кончай трандеть, козлы! Иль устроим парную блядве! Захлопнитесь, покуда колганы не отвинтили!

И, подойдя вплотную к шконке Ананьева, цыкнул тому слюной в лицо:

— Ты, гнида мокрожопая! Кайфуешь? Брысь на разборку, падла!

Виктор не пошевелился. Напрягся всем телом, выжидал свой момент, не упустить бы его. Он всегда подворачивался. Главное — не прозевать…

Фартовый стоял наготове. Следил за каждым движением Ананьева, не выпускал из вида и мужиков барака.

— Да сколько же можно такое терпеть, — подал голос с верхней шконки Борис Абаев. Но тут же умолк от тяжелого, как гиря, кулака, коротко ткнувшего в печень.

Виктор пружиной разжался. И в секунду влепил кулак в солнечное сплетение блатаря. Тот рот раззявил широко. Уставился на Виктора тупо, переломившись пополам.

Ананьев не стал ждать, когда боль пройдет. Добавив пару раз кулаком по почкам, выволок стремача из барака, вернулся к себе на шконку.

— Ну теперь тебе точно хана! — проскрипел с соседней шконки золотушный мужик. И, дрожа от холода или со страха, влез под одеяло с головой, чтобы ничего не слышать и никого не видеть.

Мужики предусмотрительно выглядывали в двери. Но никто не шел к бараку. И, прождав с час, решили ложиться спать.

— Завтра всем держаться кучей. Никуда поодиночке! — подал голос бригадир.

— От них не отобьешься и бараком, — уныло вставил кто-то из угла.

— Так что ж теперь всю жизнь на них ишачить? Они мне в прошлом месяце даже на курево не оставили, все забрали до копейки, — пожаловался старик из угла.

— Развонялся пидор! Да твоим наваром сявку не похмелить! Где тот хмырь ваш? А ну, давай его сюда! Не то всем жарко будет! — ввалилась в барак свора блатарей.

В руках финки. Глаза зло шарят по шконкам. Наткнулись на Ананьева, пошли скопом к нему.

— Уходите отсюда, — подал кто-то голос. Но тут же умолк, простонав коротко.

Виктор отбивался недолго. Его свалили. За ноги поволокли по проходу к двери. И тут словно прорвало политических. Схватили, кто что успел. Лавки, поленья от печки, питьевой бак — все в ход пошло. Даже парашу под ноги вылили. Ремни, сапоги, перекладины — трещали на головах, плечах и спинах. Кулаки, ножи, мелькали так, что трудно было уследить, кто кого придавил под шконкой, кого накрыли парашей, кто стонет на печке, что кричит зэк в углу.

Лиц не узнать. Сплошное месиво из крови и дерьма. Вонь, мат, крик сплелись в тугой узел. На ком разорвана рубаха. Кто взвыл, схватившись за разваленное плечо. Кому воткнули финач в бок. Никто ничего понять не может. Пока кто-то держится на ногах — драка не кончена. Пока не ослабли кулаки — мужики не успокоятся.

— Кроши блатных, братва! Дай хмырям по хуям! — вопит дедок из угла, подзадоривая политических.

Он по возрасту не влез в свалку. Не то бы… Не пожалел бороды. Ох и задал бы за отнятую зарплату.

— Гоноришься, плесень? — замахнулся на него фартовый, но не успел ударить. Опередили политические. Сдернули с ног, сшибли… «На рога» поставили. Да так, что шея чуть в зад не влезла. А дедок заелозил от радости. Не дали в обиду, заступились. И кричит, что петух на нашесте, охрипшим голосом.

— Навыворот их, паскудов! Порвите им хавальники до сраки! Так… мать!

В проходе кто-то дух испустил. Голова под шконкой. А по ногам и животу покойного топчутся дерущиеся. Ничего не видят. От злобы ослепли, озверели.

На живот покойника ногами наступают. Тот молчит. Не больно. Он уже всех простил…

Там, у двери, Ананьев со стопорилой сошлись вплотную. Проверяют, у кого ребра крепче. Кулаки в кровь сбиты. Лица в синяках, опухшие. Рубахи в клочья разнесены.

Где люди? Глянув на них, звери ужаснулись бы этой злобе, ярости.

— Придушу гниду! Размажу пидора!

— Я те, падла, научу, как с фронтовым обращаться! — влипает кулак в висок стопорилы. Тот грохнулся под ноги своих— фартовых, они и не заметили. Сапогами по душе… Но воровскую душу ими не выдавить. Она привычная к трамбовкам и не такое видывала!

Очухался и, став на карачки, вскоре снова в себя пришел. На Ананьева сзади хотел налететь. Да дедок со шконки приметил вовремя, предупредил:

— Витюха! Сзаду берегись! Бей падлу, покуда не вовсе проперделся!

Ананьев ногой в пах поддел. Стопорила с воем откатился. Финач из рукава выронил. Дедок шустро подобрал. Восьмой уже под матрац спрятал. Немало…

Кто-то, подхваченный за руки и ноги, вылетает из барака в ночь, открыв дверь головой. И, ухнувшись тяжелым комом на землю, воет не своим голосом, проклиная боль или паскудную жизнь.

Проход, шконки, стены, двери, окна забрызганы кровью. Кажется, давно пора бы стихнуть драке. Да куда там…

Когда Ананьев выволок из барака захлебывающегося кровью налетчика, орущего от дикой боли, проснулась и охрана. Влетела в барак. Загремели в потолок очереди из автоматов.