Стукачи

Димка, стыдясь самого себя, вытирает слезы почерневшими, шершавыми ладонями. Что это с ним? В зоне не плакал. Столько перенес и пережил без единой жалобы. А тут вдруг, как старуха, мокроту пустил. Видно, сердце оттаяло.

Тихо вокруг. Ни души, ни голоса. Никто не увидит, не выдаст минутной слабости человека. А Димка, словно завороженный, не может оторвать взгляд от полей. Как он соскучился по ним, как их ему не хватало…

Треплет ветер поредевшие волосы. Видно, стужа северная, сахалинская, на всем оставила свою отметину. Вон как седина проступила. Она от морозов, застрявших в душе. Их уже не согреть, не растопить теплом весны.

Не все под силу ей.

Шилов, перекурив, тяжело встал. И, ухватив чемодан, пошел по дороге не оглядываясь. Спешил… Вот и деревня. Улицы пусты. Да оно и понятно. Весна. Все в поле.

Димка прошел знакомой улицей, мимо стайки любопытных ребятишек, оглядевших его с ног до головы. А там — на завалинке — старуха вздремнула на солнце. Так и не увидела Димку. И Шилов уверенно прошел в знакомый двор.

Как часто он видел его во сне. Порою не верилось, что привиделась ему своя Масловка. Потому и сегодня болело сердце. А вдруг снова небыль?

Димка тяжело ступил на крыльцо. Оно знакомо скрипнуло под ногами, словно рассмеялось, узнав хозяина. Но дверь оказалась на замке. Шилов усмехнулся не-весело.

— Не ждали… — и пошел на чердак. Там по лестнице опустился в коридор, вошел в дом.

Тихие, светлые комнаты заботливо прибраны. Значит, истают рано, до света. Иначе не управиться, не успеть с зарей на работу. Некогда отдохнуть и выспаться. Пока жив человек — одолевают заботы.

Димка разделся. Решил удивить своих. Спрятал телогрейку подальше от глаз. Сапоги поставил за занавеску на двери. И Открыл чемодан, достал подарки. А Ольге — ипаток пуховый — белее снега, Насте — часы, она о них еще с детства мечтала, младшей Татьянке — шелковый отрез на платье.

Банки с икрой и крабами поставил на кухонный стол. Такого его семья отродясь не видывала и не ела. Пусть хоть отведают.

Ведь все это он для них привез. Сухим хлебом сам в дороге давился, но в том никому не сознается, смолчит.

Димка разложил подарки. С замиранием сердца ходит по дому. Здесь его ждали. Вон в гардеробе все его вещи — бережно лежат и висят. Чистые, отглаженные. Все сберегли. А вон у Ольги на столе — его письма. Не раз перечитала. Сразу видно.

Шилов ложится в постель. Надо бы отдохнуть с дороги, вздремнуть немного перед приходом своих, ведь всю эту ночь спать не дадут, засыпят вопросами. Успевай лишь ответить.

Тишина дома успокоила понемногу. И Димка, поворочавшись в постели, незаметно для себя уснул.

Ему снилась зона, занесенная снегом по самые крыши. Ураганный ветер срывал колючую проволоку со столбов. Зэки, пытавшиеся сбежать. Но не было сил. Они тонули в снегу, замерзали в сугробах. А начальник зоны грозил мертвым продержать всех до конца жизни в шизо…

Димка успел уйти. Но его нагнала овчарка, вцепилась i зубами в руку, не отпускает. И смотрит на Шилова, не моргая, усмехаясь совсем по-человечьи.

Мужик проснулся весь в липком поту. Болела подвернутая рука, отлежал ее. И тут же услышал, как кто-то шагнул на крыльцо, звякнул замком.

Сердце Димки забилось ошалело.

Усталые шаги послышались на кухне. Остановились. И Димка услышал удивленное:

— Мам! Мама! Откуда это?

— Икра! Крабы! Ой, и не знаю! — ахнула Ольга и туи же увидела Димку, выглянувшего из спальни.

— Отец! Вернулся! — сплелись в крепкий узел руки на шее. Ольга, Настя, Танька налетели вихрем.

Где усталость? Вон сколько радости в лицах. Улыбки, смех с лиц не сходит.

— Ждали?

— А то как же? Всякую минуту о тебе говорили и думали: как ты, когда вернешься? — тараторила Настя.

Ольга лишь головой покачала с укоризной.

Когда первая радость встречи улеглась, Димка заметил, как выросли, стали совсем взрослыми девчонки. Ростом его догнали. А Ольга заметно сдала. Постарела. Вон сколько морщин лоб прорезало. И седина окутала голову густым туманом.

«Потускнела баба. Видно, переживала за меня. А значит, любила», — подметил Шилов и, притянув жену к себе, обнял похудевшие плечи.

Трудно жилось ей. Одолели невзгоды и заботы. Легко ли сладить с ними в одиночку? Ольге и теперь не верится, что все позади.

Что бы ни делала, на Димку оглядывается. Уж не при-виделся ль он ей?

Мужик смеется, понимает…

Ночью, когда все угомонились, достал Димка деньги. Отдал жене.

— Тут — семь тыщ. Спрячь. Это мое заработанное, понемногу девкам приданое купим. Враз не надо. Чтоб деревенские не знали, что в доме деньги водятся. От беды подальше их убери, — попросил жену тихо.

Баба понятливо согласилась. Димке — как жили без Него:

— Когда тебя забрали, все деревенские советовали нам уехать отсюда. Чтоб следом за тобой не загреметь на севера. Вон и Клавдя Абаева послушалась. Сбереглась, небось.

Ну, а нам и убегать было некуда. С горя, наверное, паралич меня уложил. Средь дороги свалило. Целых полгода ходить не могла. Думала, кончусь. А дочки не дали. Настя работать пошла. Я писала тебе о том. А Танька дома управлялась. С огородом, скотиной. Да и со мной мороки ей хватило. Натирала, парила, лечила, как старухи подсказы-вали. К нам заходить боялись люди. Чтоб на них тень не упала. Никто не помогал. Сами всюду… И за дровами в лес, и на покосе, и в поле. Выматывались досыта. Поначалу все из рук летело. Страшно было жить. А и умирать жутко. Девчонок жаль, тебя — бедолагу. С год так тянулось. Все с тебя продали. Носить стало нечего. А тут Танька вдруг отчаялась. И не знаю, что на нее нашло? Заставила Настю цыплят выписать в колхозе. И принести — целую прорву. Поросят. Сразу трех. Мало ей было мороки? Я к тому времени уже на ноги вставала сама. По дому управлялась. А девчонки, что ни день, новое придумывали. Ульи при доме завели. Мед, молоко, сметану — на базар отвозили. А куры занеслись, яйца ведрами повезли в район. Свиньи выросли — двух закололи и продали. Телку выходили в корову — хорошие деньги взяли за нее. И все, что раньше продали, — восстановили живо. Каждый год только с меда большие деньги берут. Да сад — подспорье. На втором году деревенские завидовать нам стали. Не знали они, что не ради денег и обнов, не для покупок старались, а чтоб от горя с ума не сойти, не свихнуться до времени. Отвлечься хоть на хозяйство, оно заботы потребовало, заставило жить, а потом и выжить, — вытерла Ольга невольную слезу и продолжила: — В радость нам жизнь стала, когда письмо твое получили. Первое. Узнали, что ты живой, помнишь и любишь нас — единый во всем свете. Вот тогда и над нашим домом солнце взошло. Кончилась ночь. И мы вздохнули.

— Родные вы мои, бедолаги, — вырвалось у Димки с тяжелым вздохом.

— За что же взяли тебя? — спросила жена.

— Кешка на меня донес. Набрехал всякое. Ну да ты не кляни его теперь. Мы с ним свиделись, — сдвинул брови Димка.

— Иль грех на душу взял? — заглянула баба в лицо.

— Нет. Хворает он сильно. Прощенья просил. И я простил его.

— Как? Даже не отругал?

— Язык не повернулся. Шибко слабый он.

— Меня, когда болела, никто не щадил, не вспомнил, кроме девчонок. Даже от дома нашего отворачивались, — вспомнилось Ольге. И, всхлипнув, добавила: — Ты прости меня. Свое, оно всегда помнится и дольше болит. Теперь у нас в доме все наладилось. И тоже деньги имеются. К твоему возвращенью загодя готовилась. Вон дочки, не хуже, чем у других. Учатся обе. И хозяйки отменные. А гляди, ни одну не сватают свои — деревенские. Боятся родниться с нами. Но уж нынче сама никого на порог не пущу…

— Как у Кешки в доме? Ничего не слыхала? — внезапно спросил Димка жену.

— Вальку его беды одолевали. Мальчонку родила она. Вскоре после Кешкиного ареста. Хороший бы был. Да родился мертвым. Крупный мальчонка — в Вальку удался. Но, видать, в утробе горя не пережил. Вскоре и отец Кешкин следом за внуком ушел. А мать ждет… Одна из всех. На дорогу глядит с завалинки. Так и спит на ней. Чтоб сына первой встретить.