Стукачи

Димке стало неуютно, холодно от услышанного.

«Тифозных в зону хотят всунуть? Ну и дела! Сколько же зэков копыта откинут, заразившись? Выходит, мне крупней всех повезло, что вовремя смоюсь?»

— Ты хлябальник захлопни, ботаю тебе, и политическим ни звука. К ним — этих воткнут. Нам же кайф. В зоне мусоров поубавится, охраны. И нам лафово дышать станет.

— Когда этап прихиляет?

— Утром должен нарисоваться…

Димка всю ночь ворочался на койке. Едва начинал дремать, виделись кошмары. Люди, измученные болезнями и голодом, едва держась на ногах, шли в зону гуськом..

А утром, едва забрезжил серый рассвет, охрана открыла охрипшие от сырости и холода ворота. В них въехали крытые брезентом машины.

Шилов стоял у окна. Наблюдал.

Вот брезент машины откинули охранники, послышалась команда:

— Выходи!

Из кузова, тяжело перевалившись через борт, сползали на землю люди.

Бледно-зеленые, желтые лица их были измождены голодом и болезнями. В глазах страдание и усталость стыли. Они даже не оглядывались по сторонам. Держались за машину, друг за друга, чтобы не упасть.

Худые до прозрачности, они дрожали на ветру иссохшими листьями, беспомощно озирались на охрану, втягивая головы в плечи от окриков и команд.

Казалось, у них не было возраста. Все — на одно лицо. Все морщинистые, стриженые. И даже выражение страдания было одинаковым, как штампованная маска.

— Стройся! — послышалась команда начальника охраны. И новые зэки послушными, немыми муравьями поползли в строй.

Вот кто-то не удержался. Упал. Сам встать не может. Ему хотели помочь свои. Но не смогли поднять. Упали сами.

— Живей! — кричала охрана.

Зэки в суете падали, спотыкались. Им не помогали встать.

— Шевелись!

Новый этап кое-как сбился в серый, жалкий строй, длинный, как горе.

Начальник зоны вышел сам, решил взглянуть на пополнение и сморщился.

Но, пересилив себя, начал свою обычную речь, какою встречал всех новичков. Он говорил долго. О правилах и порядках, о традициях и требованиях.

Зэки слушали. Казалось, они боялись громко дышать, чтобы, не приведи бог, не вздумали их отправить обратно.

— Мать твоя — сука облезлая! Да это же сущие жмуры! Ни одного фартового! Сплошь фрайера!

— Ну и дела. В гроб файней кладут! Ну и зэки! — услышал Шилов голоса фартовых.

А начальник зоны все говорил. Он заранее грозил упрятать в шизо до конца жизни любого нарушителя. Оставить без баланды и кипятка «сачков». Лишить писем и посылок тех, кто не будет выполнять норму выработки.

Он еще долго грозился бы, если б в это время из строя не упал мужик.

Он сунулся лицом в утоптанную землю и затих не шевелясь, словно боясь нарушить распорядок приема нового этапа.

— Это еще что такое? — возмутился начальник, увидев упавшего, и закричал — Симулянт! Встать!

Но человек не шевелился. Никто из зэков не решался ему помочь, чтобы не навлечь на себя гнев.

— Встать! Кому приказываю! — подошел к упавшему начальник зоны. Но тот не шевелился.

— Поднять его и в шизо! — бросил через плечо охране раздосадованный неповиновением новичка.

Охрана кинулась к упавшему. Повернула его на спину и отпрянула:

— Готов он…

— Куда готов? — не понял начальник.

— Умер, — уточнил молодой охранник и отвел глаза в сторону.

— Только этого мне не хватало! Убрать его! — распорядился торопливо. И поспешил уйти подальше от новичков.

Их вскоре повели в барак к политическим.

Димке стало нехорошо от увиденного.

Старый дедок, похожий на подростка, еле волоча ноги, с трудом успевал за теми, с кем приехал. Обеими руками придерживал сползающие с костей брюки и спотыкался на каждом шагу.

— Шустрей! Шевелись! — слышались команды, сыпавшиеся на головы зэков, как пули из автоматов.

Вот еще мужик свалился. Его с трудом поставили на ноги, чтоб не злить охрану, потащили обессилевшего за собой. Скорее, подальше от брани и насмешек, от грубости и угроз… Куда-нибудь, где можно спрятать душу…

Димка лег в постель. Чтобы отвлечься от увиденного, он начал считать время, какое он затратит на дорогу домой. Выходило, не меньше двух недель.

«Многовато, — вздыхает мужик. И подсчитывает, сколько денег изведет на харчи. Этих расходов не миновать, как ни старайся. — Но надо уложиться в сотню. Никак не больше. Ведь и подарки надо купить своим. Без них нельзя. А сколько мне начислили за все время? — пытается вспомнить, сколько зарабатывал, сколько вычитали за питание и спецовку, сколько брал на ларек. Но все не упомнить. А записей не вел. — Теперь и надуть могут», — ворочается Шилов.

— Эй, мужики, подсобите! — слышится голос за дверью. И в распахнувшуюся настежь дверь двое охранников внесли за руки и ноги какого-то мужика, видно, из только что прибывших.

— Тифозник? — вскочили фартовые в ужасе с постелей.

— Этого хмыря уже миновало лихо. Ишь, глаза еще моргают! — указал охранник и добавил, словно оправдываясь: — Начальник велел его сюда приволочь. Чтоб одыбался…

— Волоки обратно гниду! Не то мы его тут размажем вчистую! Не хватало нам откинуть копыта из-за него под самый звонок!

— Кончай, фартовые! Ведь не покойник. Может, из ваших? Приморенный только. Видать, долго падла в шизо канал, — цедил сквозь зубы второй охранник.

— Тогда пусть дышит у двери! — подал голос Димка.

— Ты его к врачу. Пусть он с ним возится, — шумели фартовые.

— Кончай трепаться! — показался в дверях старший охраны. И, завидев пустующую постель, указал на нее:

— Сюда давай его! И если хоть кто из мудаков пальцем тронет, в шизо кину, сам! Усекли? — оглядел всех свирепо. И, громко хлопнув дверью, вышел во двор.

Фартовые осторожно подошли к новичку, заглянули в лицо. Спросили:

— Ты чей кент?

Мужик ответил еле слышно. Так что Шилов не разобрал его слов.

— Не фартовый. Знать, не одыбается. Нашим и такое до фени…

— Пить, — послышалась еле различимая, как затухающее желание, просьба новичка.

Фартовые отвернулись. Димка знал, для них западло помочь фрайеру, если он даже испускает дух.

Шилову отчего-то стало жаль зэка, затихшего в темном углу. Он набрал воды в кружку. Подошел к койке.

— Пей! — встал рядом, пытаясь разглядеть лицо. Человек силился встать, но не мог. Не было сил в руках, спине…

Димка смотрел на него, беспомощно копошившегося в постели, и не выдержал, взял за ворот, поднял мужика. Тот жадно вцепился в кружку, пил, проливал воду за пазуху, стуча зубами о края.

Димка смотрел на мужика, захлебывающегося водой, и на лбу его выступил холодный пот.

Кешка… Его он узнал не без труда…

Это по его вине, по его доносу он, Димка Шилов, оказался в зоне, получил срок, отсидел больше трех лет, стал стукачом, перенес столько страданий и мук… Все это время он помнил, кому обязан второй судимостью, кто разлучил его с семьей, домом…

О! Как он ждал встречи с Кешкой, чтобы свести счеты за все, за каждую минуту, отбытую в зоне, за всякий день невольной разлуки с семьей, за все незаслуженные лишенья и униженья.

Он приготовил много горьких слов и упреков, еще больше — способов мести.

Он ждал, он верил, что когда-нибудь судьба подарит эту встречу. И уж тогда расквитается за все разом…

Кешка выронил кружку из рук. Остатки воды вылились на одеяло. Мужик хотел лечь, но не удержался, мешком упал на бок. Застонал жалобно, по-стариковски.

— Не ной! Курва! — сорвалось злое.

— Помираю я, земляк. Кончаюсь. Прости меня, — донеслось до слуха Димки тихое.

Шилов хотел уйти подальше от Кешки, как от греха. Неудержимо зачесались кулаки. И с языка готово было сорваться злое, черное проклятье.

— Меня судьба наказала. И за тебя, — лепетал Кешка, глядя на Димку глазами, полными слез и мольбы.

— Паскуда ты вонючая, — сорвалось в ответ.

— Не ругай, помираю, — с трудом говорил Кешка.

— Твой кент? — подошли фартовые.

Димка смутился. Подавился правдой. Об уходящем, как и о мертвом, плохо не говорят, свело скулы Шилову, и он процедил сквозь зубы.