Страница 40 из 70
Яровой улыбнулся и спросил:
—
Значит, вы осуждаете
убийст
во, как таковое?
—
Любое: хоть зэка, хоть вольного, — выдавил «президент». — Наше оружие — отмычка, а совесть — честь воровская.
—
Ну так дай те правдивые показания, Степан! Вы этим только лишний раз докажете всей зоне и администрации лагеря, что ваши убеждения не расходятся с поступками. Ведь нужно быть последовательным до конца. А иначе вам не только администрация, а и вся юна верить перестанет. Верно, Виктор Федорович?
Гот кивнул утвердительно и сказал:
—
Нельзя, Степан, между двух стульев сидеть. И нынешнее — это испытание тебе. Либо наши отношения прежними останутся, либо… мозги ты мне пудрил. Обвел вокруг пальца, что называется. И в нашем тихом болоте все еще черти водятся. Если так, я сам рапорт об уходе подам. Не хочу тебя подозревать в организации
убийст
ва, либо и укрывательстве. Верил я тебе так, что разочарования не перенесу…
—
Ладно, — трудно вздохнул Степан, — так и объявлю зоне: настоящий вор не поставит интересы всех наших зэков ниже жизни какого-то «суки». А потому от имени фартовых зоны вывожу того чмыря-мокрушника за глаза из закона, если он в нем был. И мы на нее хрен положили. И век ему свободы не видать, ежели лягаши его понят. Пишите ксиву, гражданин следователь.
—
Молодец, Степа, и не мучайся. Ведь не грех на душу берешь, совесть очистишь, — повеселел Виктор Федорович.
Яровой как бы машинально повернул фото Скальпа так, что "президент» увидел надпись, сделанную «коллегой» из Магаданского лагеря.
— Так это же для меня написано! — не смог скрыть удивления Степан.
— Да. Хотя я и не просил об этом магаданского «президента», — подтвердил Яровой, пой
мав
на себе одобрительный взгляд начальника.
— Ну, этот зря не присоветует, — повеселел и Степан. — Ну хорошо, что мы тут сами все обговорили. — Пиши! — и, облокотившись на стол, так что он затрещал всеми своими ребрами, «президент» заговорил вдруг медленно, тяжело, веско, как человек, знающий цену себе и каждому слову своему: — Скальп до меня уже отсидел здесь червонец! Падла он был редкая.
—
Постойте, давайте по порядку, — попросил Яровой.
—
Можно и так.
—
Имя Скальпа?
—
Имя! Какое это, прости меня, господи, имя! Оно у него хуже клички! Авангард его звали! Туды его мать! Люди путевых собак и то лучше называли. Отец его так нарек. Видать, по пьянке. А фамилия этого Авангарда была Евдокимов. Сукин выкидыш, а не мужик! Не знаю, как он до меня тут был. А я его, что ни день, учил разуму…
—
С кем он тут был близок? — спросил Яровой.
—
Нет, педерастом навроде не был, — отрицательно покачал головой Степан.
—
Я не о том.
— А что? Друзья у него были? Кенты?
— Так он же не фартовый! — удивился вопросу «президент». И добавил. — А у интеллигентов кентов не бывает. Они же все сплошь крохоборы.
—
А у работяг? Он и у них жил! Неужели и там ни с кем не был дружен? — спросил начальник лагеря.
—
Так они всплошную дерьмо. Не то чтоб пайкой с кем поделиться — друг у друга изо рта вырвать норовили.
—
Продолжайте о Евдокимове, — взглядом попросил Яровой начальника лагеря не вмешиваться в допрос, — где совершил преступления?
—
Как же, тоже знаю. Он в Минске жил. Там и засыпался. Связался он с молодчиками. Не фартовыми, нет. Это другая
«мали
на» была.
Вабная.
Хмыри эти вдовушек с кубышками накалывали. Какие без родственников и близких пооставались. Сначала свадьба— честь честью. А потом чуть прихворает баба, муж новоявленный «скорую помощь» вызывает. Ночью. Когда на дежурстве «Скальп». Ну, машин тогда не хватало. Врачей тоже. А тут Скальп. Я, мол, и пешочком пройдусь. Чем больному ждать несколько часов, я наведаю. А там, «на скорой» и рады. Дуй, мол. Тот приедет— хлоп бабе укол, та дуба врежет. Хмырю наследство, дом там и прочее. А Скальпу — гонорар. И все шито-крыто. На «скорой» не интересуются. Оказал помощь, нет жалоб и ладно. Вскрытия никто не требует. Соседи — не петрят. Мол, приходил же врач с радикюльчиком! Чего же еще? Скальп трех баб-бедолаг прикнокал. То ли дрянью какой, то ли кубиком воздуха в вену, не знаю. А на четвертой вдове сгорел. Мужик при той бабе слабонервный оказался. Вышел с дому, покуда Скальп свой шприц готовил. А этот фрайер-Скальп на кулончик золотой глаз поставил и на перстень. Сдернул с мертвячки и ходу. Расчет с хмырями у него опосля делался. Ну, вдовец вернулся — дело сделано. А кулончик и перстень уплыли. Он за Скальпом. Догнал, ну и, ясное дело, ведь не фартовый — хипеж поднял. Скальп озверел, вынул скальпель и к горлу поимщика кинулся. А тут мусора на них напоролись. Загребли. Все и всплыло. Кроме перстня того. С камушком. Проглотил его Скальп. Упрятал в кишке. Да так потом и заглатывал, покуда в зо
ну
не пронес. Он и тут с ним не расставался.
—
Семья у него была?
—
Нет. Только мать в Ереване жила. Письма ему, посылки присылала. А потом перестала. Скальп говорил, что померла. Перед самым своим освобождением говорил.
—
Адрес знаете!
—
Нет. И никто в зоне не знает. Она обратного адреса не ставила. Так ее, думаю, Скальп научил.
—
А не говорил, почему в Минске, а не в Ереване работал?
—
Сказывал, мол, там фельдшеру легче устроиться было. Он и Ереване только родился…
—
А не говорил, куда после лагеря поедет? — спросил Яровой.
—
Нет, все думал…
—
А «мушку» кто ему ставил?
—
Работяги.
—
За что?
—
Засекли. Бондарь выдал. Сам того не знал. Они и пометили. А потом выперли из барака.
—
А где он жил?
—
А тут, неподалеку от собачатника. В старой бане. Мыться в ней нельзя было. Так Бондарев в ней «сук» поселил. Всех. Там их двенадцать штук было. Грызлись каждый божий день. Друг
другу
рожи квасили. И всякая считала себя выше другой. Никто дневалить не хотел, «параша» через край переливала. Бывало, приду, отметелю всех — с неделю порядок держат, а потом снова все как было, — вздохнул «президент».
—
Скажите, а он отсюда без долгов вышел? — спросил Яровой.
—
Игры на деньги я запретил сразу, как только сюда пришел. За ослушание вешал на перекладине. За задницу. На целый час. Весь тот час игравшего секли все, кому не лень. С год так продолжалось. Потом щучил. Сейчас лишь новички иногда рискуют. Действую, как и прежде.
—
А на чифире не мог задолжать?
—
Упаси бог! Этих я своими руками, самолично наказываю! — ответил «президент».
—
Виктор Федорович рассмеялся и, обратившись к Яровому, сказал:
—
Извините, это не по допросу. Я в такие дела, говоря честно, н вмешиваюсь. Пусть сами разбираются и наказывают. Здесь он справедливы. И знают, что перенесли от картежников и чифиристовбольше, чем мы и предположить сможем.
—
Скальп поначалу было тоже артачиться начал, — продолжал «президент». — Как же! Наколки более старые имел. И срок. Ну и кайфовал. Где и что перепадет. Припутал я его и на чифире. Сидит он над банкой, вылупив глаза. И хихикает. Как педераст. И мне, как «президенту», никакого уважения! С ним еще двое. Такие же. Схватил я их, выставил сверхурочно на морозе четыре часа работать. Быстро всех отучил. А то они мне из-за этого чифиря что ни ночь резню начинали. Скольких кентов покалечили! Да каких! Кулаки не помогали. Голодом их тоже не отучили. Это была последняя мера. На мороз! Вкалывать. И помогло. Не только их— своих фартовых, так же отучил. Все на первом моем году кайфовать бросили. Не мог и этот продолжать. Даже втихаря. Выдали бы. У меня за «суками» свои досмотрщики имелись. Чуть что — сказали бы!