Крестник Арамиса

— А, это тот де Жюссак, который… — начал герцог, но не докончил фразу и спросил: — Кстати, вы знаете, что он завтра женится на вдове графа де Нанжи?

— Знаю, — ответила женщина холодно.

— Уверяют, что это женитьба по любви… Они подходят друг другу!.. Пара лучших… Оба во цвете лет, столь же влюбленные, сколь и одаренные милостями короля…

Арманда промолчала. Но в ее глазах застыла угроза. Господин дю Мэн посмотрел, куда она метнула две молнии… На столике с изогнутыми ножками в большой керамической вазе Бернара Палисси стоял огромный букет подснежников.

— О, посмотрите-ка, мадам, — обратился господин дю Мэн к маркизе, — какие чудесные цветы! И если их запах равен свежести…

Он сделал шаг к столику. Арманда бросилась к нему.

— Не трогайте букет! — закричала она.

Герцог отдернул руку.

— Эти подснежники послужили мне для опасного опыта, — объяснила дочь де Бренвилье. — Если вы помните душистые кожаные перчатки, которые Екатерина Медичи подарила когда-то королеве Жанне д’Альбер, не трогайте букет!

Мадам де Ментенон раздраженно прервала их разговор:

— Но мы отвлеклись… Прошу вас, продолжим беседу! Речь идет не о цветах, не о науке, не о господине де Жюссаке с его женитьбой. Речь идет о его величестве, жизни которого угрожают… Вы угрожаете, дочь казненной!

— Я?

— Разве вы не дали клятву, как только что сообщили? Одну из тех клятв, что связывает совершающих злодеяния? Одну из клятв, которую мертвые слышат в могилах?

— Это правда, — проговорила Арманда, стиснув зубы. — Это правда. Я поклялась, и моя покойная мать ждет возмездия.

— Ну так вот, — продолжала маркиза. — Если бы я послушалась только того, что диктует мне долг, то здесь, на моем месте, был бы господин де ла Рейни, а на Гревской площади судьи Горячей комнаты снова разожгли бы костер для Бренвилье… Но мне вас жаль… Жаль вашей молодости… Жаль, потому что любовь сбивает вас с пути истинного. Она же служит вам оправданием… Нет, нет, мне не по вкусу страшный конец: ужасные муки, бесчестье эшафота, крики толпы, рука палача, костер, пожирающий это прекрасное тело, пепел, развеянный по ветру…

— О, моя бедная мать! — глухо зарыдала Арманда. — Бедная моя мать! — Она побледнела и замерла. Под дрожащими веками вспыхивало и гасло голубоватое пламя — так горят глаза хищников в ночи.

Маркиза и господин дю Мэн обменялись быстрыми взглядами. Мадам де Ментенон была довольна произведенным эффектом. Театрально запрокинув голову, она тяжело вздохнула и снова принялась за дело:

— Впрочем, достойно ли вас такое злопамятство, такая месть? Нужно ли толкать в яму несчастного, который и так едва удерживается на ее краю? И не желает ли он сам покинуть сегодня эту землю, где завтра его ждут, быть может, новые горести? Смерть отняла у него старшего сына… Может быть, ждет она и господина дофина, здоровье которого — увы! — оставляет желать лучшего… Не коснулась ли она и колыбели двоих детей, единственной радости, единственного утешения, последней надежды старика, уже и без того истерзанного страданиями?.. И вот он, одинокий, стоит среди гробов… Побежденный старостью, раздавленный печалями, лишенный сил, он едва уже выносит тяжесть короны и удары судьбы?.. Поистине: если уж суждена такая жизнь, я бы лучше просила Небо ниспослать ему то, чего жаждет ваша ненасытная мстительность, и отозвать его с этого света, где он был так сурово и, быть может, справедливо наказан за совершенные ошибки!..

Арманда слушала, опустив глаза. Она не шевелилась, но внутренне вздрагивала всем телом. Маркиза умолкла. Дочь де Бренвилье подняла голову, лицо ее снова обрело живые краски. Она пристально посмотрела в глаза собеседницы.

— Довольно! — сказала она. — Я поняла.

Это было произнесено таким тоном, что мадам де Ментенон и господин дю Мэн, несмотря на всю власть, которую они имели над этой женщиной, не смогли совладать с дрожью.

— А! — прошептала маркиза. — Поняли…

— Вот что вам внушила забота о жизни дорогого существа, — процедила Арманда. И добавила без тени иронии: — Вам хватило красноречия и душевного благородства.

Мадам де Ментенон, почувствовав, что покраснела, слегка нахмурила брови, и заглянула своим инквизиторским взглядом в самые глаза Арманды, но ничего более в них не прочла.

— Я много раз говорила себе слова, подобные вашим, — продолжала дочь де Бренвилье. — Жизнь короля будет сохранена.

— Обещаете это перед Богом? — спросила маркиза торжественно.

— Да, обещаю. Вы сумели убедить меня, да и картину Гревской площади представили весьма живописно.

— В добрый час! — воскликнул господин дю Мэн. — Примите мое восхищение, дорогая мадам де Мовуазен. Мы были уверены в вашем здравомыслии, иначе бы не пришли сюда!

Наступила тишина, и в этой немой сцене, хладнокровно глядя друг другу в глаза, все трое вполне проявили свой комедийный талант.

— Но скажите, — осведомилась Арманда, — мне позволено будет остаться в Париже?

— Да, с одной оговоркой, что его величеству ничего не угрожает.

— Повторяю, мадам, что у его величества не будет никакого повода опасаться меня.

— Принимаю это к сведению, но только имейте в виду, что мы будем настороже.

Посетительница встала. Хозяйка квартиры крикнула:

— Зоппи!

На пороге появился скрюченный человечек.

— Посветите! — приказала Арманда.

Пока маркиза приводила в порядок свою вуаль, господин дю Мэн подошел к хозяйке.

— Наверное, — спросил он, — конец бедного герцога Вандомского был таким же неожиданным и быстрым, сколь страшным и мучительным?

— Ваше высочество, спросите у Зоппи…

— У Зоппи? — удивился герцог, смерив маленького человечка взглядом.

— Он только на минуту взял на себя обязанности комнатного слуги, чтобы войти к победителю при Вила-Висозе…

По лицу господина дю Мэна скользнула едва заметная улыбка:

— Так-так… Рыба, несварение желудка, комнатный слуга… Выходит, наш бедолага просто не мог этого избежать. — Потом со скорбным выражением лица спросил: — А несчастный господин де Мовуазен, как я слышал, был рассечен этим хвастуном де Жюссаком?

— Да, — бесстрастно ответила вдова де Мовуазена. Герцог понимающе кивнул.

— Думаю, — сказал он, — вы этого не забудете.

— Вы о господине де Жюссаке?.. О, не сомневайтесь… Я никогда ничего не забываю, ваше высочество. — И ее взгляд снова скользнул по букету подснежников.

— Сударь, я жду вас, — позвала маркиза.

— Иду, мадам…

Посетители вышли. У крыльца стояла карета с крытым верхом, без герба и вензеля. Кучер и лакей, оба в темном, стояли у дверей. Мадам де Ментенон и ее спутник устроились на подушках.

— Дорогое мое дитя, — изрекла маркиза, — полагаю, что нам не избежать регентства.

— Согласен, дорогая матушка, — отвечал тот, придвинувшись ближе. — Главное, чтобы оно не оказалось в чужих руках.

III

В МЕДОНЕ

Представьте себе комнату: паркет покрыт пушистым и мягким ковром из Смирны, стены словно растворяются под обоями, являющими одну из тех прелестных и модных в то время идиллий Сегре[31], большие окна смотрят в цветущий парк. Огромное венецианское зеркало в черной черепаховой оправе с позолоченной чеканкой из ажурной меди располагается над украшенным орнаментом и инкрустацией столиком, где выстроился целый полк кувшинчиков, серебряных вазочек, блюдец, коробочек, флаконов из серебра, фарфора и хрусталя, которые обычно составляют арсенал женщины и являются как бы частью ее самой.

Добавим, что мебель, кокетливая и претенциозная, была завешана салфетками всех сортов, заставлена безделушками и дешевыми украшениями, необходимыми и в меру и даже в излишке, которые, как сказал поэт того времени, образуют «рыцарские доспехи, в которые облекается красота, чтобы дать бой нашим сердцам».

Эта комната служила гардеробной, так сказать, «рабочей» комнатой жены дофина, пожелавшей, чтобы здесь в ее присутствии наряжали невесту Вивиану де Шато-Лансон. В связи с трауром платье было выбрано, впрочем, довольно простое, несмотря на отчаянные протесты принцессы.