Четыре брода

Обходя группки и пары, обходя печали матерей, он пошел вдоль ограды, за которой неизвестно куда бежали сполохи ржи. Приглядываясь к ним и вбирая в себя беспокойство нивы, Данило склонился к плетню, а по ржи, оживая, пошли его года, добрые и недобрые, пошли его воспоминания, его тревоги, всплеснули волной родные броды, и послышался ее голос, ее шепот, ее слезы. Журавкой звала Мирославу мать… «Были себе журавль да журавка», и вот коса смерти замахнулась на них, замахнулась на все.

Неожиданно сбоку тихий вскрик:

— Данилко!

Он оторопел. К нему бежала она, бежали маки на ее платьице, бежали, перетряхивая те маки, ее ножки, бежал ветерок в ее волосах, от которых веяло степью и грустью маттиолы. «Откуда ж ты? С какого ты поля, из какой мечты?» Даже не верилось, что это его нареченная, что он обнимал, ласкал ее, что ее пшеничные волосы дозревали на его руке и что сквозь сон она доверчиво звала его: «Данилко».

Мирослава, грустя и улыбаясь, протягивает руки через плетень, крепко обхватывает шею Данила, крепко, как может, прижимается к нему.

— Данилко, родной…

— Пришла?

— Прибежала… Как ты?

— Как и люди.

— Вот я сейчас кинусь к часовым, упрошу, чтобы пропустили, — и тут же метнулась и вмиг прилетела к нему, уже держа руку возле сердца. — Ты не сердишься, что мы пришли? — смотрит на него с надеждой.

И как сказано было это — мы!

Снова волна благодарности всколыхнула его сильное тело. Он обнял Мирославу, целует, глядит не наглядится на нее, удивляясь ее голосу, который сегодня уже с рассвета звучит тайной материнства. С какого ты поля, из какой мечты?

— Любимый… Самый лучший…

— Это ты самая лучшая.

— Будет ли время, когда мы хоть наглядимся на тебя?

— Будет, любимая.

— И на ранних, и на вечерних зорях буду молить судьбу, чтобы берегла тебя, — уже обращаясь к невидимым звездам, сказала так, как говорят наши седые матери. — Может, мы выйдем с этого двора вон к тому житечку?

— Нельзя, любимая, к житечку: часовые без пропуска не пустят.

— Пустят… Я говорила с ними.

Данило покачал головой.

— И что они?

— Сказали: «Если уж такая жена просит, то отпустим мужа. На два часа». Как ты?

— Еще два часа счастья…

— Когда же больше станет его?

— Еще придет наше доброе время.

— Тогда — «к житечку, чтобы нам было життячко», — сказала, как заклинание.

— Тогда к житечку, — взглянул на нивы, что бежали да бежали к самому небосклону, просеивая солнце и тени.

И в это время чья-то рука нагло, тяжело опустилась ему на плечо. Данило обернулся. Против него, налившись злорадством, широко расставив ноги, стоял усмехающийся Степочка Магазанник, за его спиной ветерок шевелил сатиновый горб сорочки.

— Кого я только вижу и кого лицезрею?! Вот не думал, не гадал, и вообче!..

— Чего тебе, Степочка? — Данило хотел движением плеча сбросить руку, но она уже клещом впилась в него.

С лица Степочки слетела усмешка, и оно стало леденеть, а в окостеневших глазах появились злые искорки.

— Спрашиваешь, чего мне надо? — и процедил по складам: — Справоч-ку! Когда-то, припомни, как ты издевался надо мною: я прямо изгибался, вымаливая справочку. А теперь хоть из печенок вынь и покажи мне свою!

— Какую тебе справочку?! — бледнея, крикнула Мирослава.

Степочка одной желчью полоснул ее:

— А чего это вы, товарищ агроном, будто всполошились и даже перепугались? Видать, не все в порядке в вашей любви? Пусть мне ваш добродетель у самого военкома документально подтвердит, что он идет в армию при всех исправных бумагах. Как вы на это и вообче?

Данило разъяренно сбросил с плеча Степочкину руку.

— Я сейчас дам такую справочку, что и солнце потемнеет для тебя!

Степочка отскочил, испуг метнулся из-под его желтоватых ресниц, но он пересилил его, угрожающе поднял руку, резанул ею по воздуху.

— Он еще и ерепенится! Если не пойдешь со мной к военкому, сейчас же позову людей! Теперь каждая душа должна пройти проверку.

— А может, война проверит наши души?

Степочка оскалился неуверенной ухмылкой:

— Война еще где-то, а Степочка тут проявляет бдительность. Так пойдем или звать людей?

— Не играй, подлец, на чужом горе — со своим встретишься.

— Это мы еще посмотрим, кто с чем встретится. Вот так! Пойдем!

— Данилко, родной… — надламываясь, припала к нему Мирослава.

— Подожди меня. Я приду. Я непременно приду! — сказал, как и в минуту прощания, оторвал от себя ее руки и быстро пошел к зданию военкомата.

— Вот так, не иначе, хотя могло быть и иначе. — Степочка из-за плеча глянул на Мирославу, сжал губы и засеменил за Данилом, сам сомневаясь, надо ли ему было ввязываться в такое дело, когда неизвестно, что будет завтра. А? Да, может, проявив бдительность, он останется тут, в районе? Пусть другие рвутся на фронт, а голова Степочки и в районе пригодится.

Вот они остановились перед кабинетом военкома. Степочка постучал кулаком в дверь, пропустил вперед Данила, которого начала бить дрожь.

«Успокойся, успокойся же!» — приказывал себе Данило и до боли сжимал кулаки.

Из-за стола поднялся майор Зиновий Сагайдак, против него сидел Стах Артеменко. Военком не раз встречался с Данилом, не раз защищал его на пленумах райкома от Ступача и не раз рассказывал в их селе о червонных казаках, ибо сам вышел из этого легендарного племени. Он кивнул Данилу черным, как ворон, чубом, невесело улыбнулся. Когда-то от него Данило услыхал, что у каждого человека есть четыре брода: голубой, как рассвет, — детства, потом, словно сон, — хмельной брод любви, затем — безмерного труда и забот и, наконец, — внуков и прощания. А тут хотя бы дожить до своего ребенка… Данило стоял, каменея от напряжения, и только слышал говор четырех бродов своей реки и слышал, как время проходило сквозь него и как в сердце боролись страдания и надежды. Почему же он такой невезучий? Не потому ли, что и до сих пор не научился хитрить ни с людьми, ни с землей?

— Мы, товарищ военком, к вам, — выражает угодливость не только лицом, но всей фигурой Степочка.

— Садитесь. Рассказывайте. — Сагайдак пристально смотрит не на Степочку, а на Данила, оценивая его лицо или душу, и снова грустная улыбка ложится на его темные уста. Какой же ты хороший, человече, да судьба тоже не жалела тебя, оставила свои шрамы на теле и на душе… — Рассказывайте!

— Но тут ведь есть свидетель, — глянул Степочка на Стаха. — А нам бы надо без свидетеля, ибо дела и вообче…

— Тогда мы, товарищ Артеменко, чуть позже потолкуем, — сухо сказал майор, а когда Стах вышел, насмешливо глянул на Степочку: — Рассказывайте без свидетелей.

Степочка, выказывая угодливость военкому и глубокое подозрение Данилу, быстро-быстро заговорил:

— Товарищ военком, я сейчас персонально и собственноручно чуть ли не волоком притащил к вам гражданина Бондаренко, хоть и упирался он.

Сагайдак тряхнул чубом, который упал на стрельчатые брови, насмешливо прищурился:

— Даже упирался? Почему же?

— О, тут дело по всем параграфам сомнительное, а может, и темное! — И Степочка так растопырил руки, словно хотел в кого-то вцепиться. — Вы хорошо знаете историю Бондаренко. Как-то, правдами или неправдами, он выскочил из нее, притих было немного, а затем при помощи непроверенных вынырнул на руководящую должность в колхозе и сразу же взялся все переворачивать на свой лад, подрывать экономику я вообче.

— Подрывать экономику? Факты! — бросил Сагайдак.

— Вот вам самый важный: этой весной он организовал на поле столовую и не брал у людей за обеды и ужины ни одной копейки. Так как же это понять, если взрослая душа не платит за пропитание? Разве это не есть экономдиверсия? Соответствующие органы уже имеют сигналы и возбудили дело. Не удирает ли Бондаренко от своего дела в армию?

Данило вздохнул, ибо такое дело и впрямь было начато против него, глянул на военкома, но тот перевел взгляд на Степочку и глухо спросил его: