Изгнанник

И особенно дороги были эти переезды Володе. Горячее воображение его работало неустанно, нервная впечатлительность все воспринимала с удвоенной силой. Он жил во время этих переездов лихорадочной жизнью.

Вот Горбатовы в Петербурге.

Мари, хоть и очень утомленная дорогой, даже не захотела отдыхать. Она обыкновенно после такого переезда отдыхала несколько дней и долго жаловалась на усталость.

Теперь же она, ни на что не обращая внимания, не прикоснувшись к своим вещам, приказала заложить экипаж и поехала к тетке своей, старой графине Натасовой.

Старушка Натасова жила на Сергиевской, в своем небольшом, но прекрасно, совсем по-старинному устроенном доме. Она вела все ту же однообразную, привычную ей жизнь, посещала знакомых, показывалась украшенная старинными бриллиантами на официальных балах и раутах, принимала у себя раз в неделю избранный кружок, одним словом, поддерживала старые связи и отношения. Влияния в обществе она не имела, но петербургский «beau monde» признавал ее «своею» по всем правам и никогда не отказывал ей в знаках внешнего почтения.

Это была приятная старушка, образец благообразия и благопристойности. Она держала себя с большим тактом, не позволяла себе лишнего слова, была большого мнения о своем уме и о своих нравственных качествах. Не выйдя замуж и испытав в молодости безнадежную любовь, она мало-помалу примирилась со своим положением старой девы и носила его с достоинством.

Племянницу свою Мари она искренно любила и считала ее счастье делом рук своих, а что Мари была счастлива — в этом она не сомневалась. Она видела ее окруженною блеском и роскошью, при этом у нее красивый, умный муж, носящий знаменитое имя. Положим, он не делает особенной карьеры, но он еще молод, неизвестно чем еще кончит, да и, наконец, не всем же быть министрами и посланниками… Гриша здоровый, хорошенький мальчик. Этот Гриша ее крестник и будет ее наследником. Сама Мари такая полная, такая здоровая, никогда ни на что не жалуется, с нею ласкова по-прежнему — какого же еще счастья надо!..

И вдруг Мари явилась перед нею с утомленным видом, побледневшая, как-то особенно порывисто, необычно бросилась к ней в объятья и заплакала.

Мари плачет! Это недаром, она не из слезливых! Не от радости же свидания плачет, прежде и на более долгое время расставались, а она никогда ведь не плакала…

Старушка крепко расцеловала племянницу и тревожным тоном стала ее спрашивать, что с нею такое.

— Я к вам, тетя, прямо с дороги, — начала Мари, удерживая слезы. — вот, как видите, и умыться хорошенько не успела, не успела оглядеться… Мужа не видела… его не было дома, когда мы приехали… А между тем он мог бы быть дома, мог бы нас встретить…

— Так ты из-за этого плачешь? — изумленно спросила старушка, — Бог с тобой, точно институтка! Вернись домой и увидишь, что муж тебя дожидается. Мало ли что его могло заставить выехать… какое-нибудь спешное дело по службе…

— Ах, не то, совсем не то!.. — проговорила Мари. — Скажите, тетя, давно вы его видели?

— На днях как-то заезжал…

— И вы ничего не заметили?..

Графиня задумалась.

— Как сказать, ничего особенного…

— Да вы прямо, прямо мне говорите, не скрывайте от меня, сами увидите, как это важно!

— Да, ну вот видишь ли, он мне все время казался каким-то странным, рассеянный, усталый такой… Бог его знает, я даже признаться, и ждала тебя, чтобы поговорить с тобой о нем. Мне кажется, он нездоров…

— Ну вот видите, сами видите!

— Да что я вижу? Я еще ничего не вижу и нечего тебе пугаться. Если нездоров, устал от занятий, так надо ему полечиться, отпуск взять, что ли, проехаться заграницу. Скажите, пожалуйста, чего это он так рано из Горбатовского уехал?

— Отчего уехал?! Тетя, я запру двери, мне надо поговорить с вами, только чтобы никто, никто не слышал…

— Кому же тут слышать, да если хочешь, я прикажу никого не принимать…

Она дернула сонетку, отдала приказание явившемуся лакею и потом заперла дверь.

— Ты меня пугаешь, мой ангел, что у вас такое? Ума не могу приложить.

Мари кинулась к ней, охватила ее шею руками и снова заплакала.

— А то, тетя, что я очень, очень несчастна…

У нее снова брызнули слезы, и она не могла продолжать.

— Голубчик мой, да что такое? — повторяла графиня, уже начинавшая не на шутку тревожиться.

— Муж разлюбил меня…

Мари быстро вытерла слезы, сделалась вдруг даже как будто спокойной и тихим, но твердым голосом сказала тетке, в чем дело.

Графиня отшатнулась и широко раскрыла глаза.

— Что ты? Что ты? Христос с тобою! — замахала она руками. — Что ты вздор какой говоришь, как тебе не стыдно, одумайся, Мари, ведь ты благоразумная женщина — не ребенок, не девочка!.. Помилуй, мой ангел, я и слышать-то этого не хочу… как это можно!.. И стыдно! Твой Николай не такой человек. Пригрезилось тебе, да и удивляюсь я, как и пригрезиться-то такое могло!..

Мари печально усмехнулась.

— Вот вы не верите, тетя, да и никто, конечно, не поверит, а это правда, я не фантазирую нисколько, к несчастью моему, и мало того, что он влюблен в Наташу, да и она тоже… И что такое между ними — я не знаю. Но что они, о крайней мере, объяснились — в этом я уверена, уверена… это наверно!..

Графиня прийти в себя не могла, ушам своим не верила.

Не сошла же ведь с ума Мари и совсем не такая она фантазерка, и говорит так уверенно, даже почти спокойно.

— Мари, если это так, так это такой ужас, какой и в бреду горячечном не привидится!.. Ведь это позор… и в какой семье!.. Да и твоя belle-soeur… может ли она быть такою?!

— Ах, тетя, тетя! — прошептала Мари. — Что тут говорить о позоре… тут не позор, а несчастье… и навек… и непоправимо!..

Она безнадежно опустила голову.

Между тем графиня никак не могла в себя прийти и ей все не верилось.

— Ах, как ты меня сразила! Ах, как сразила! Да нет, Мари, голубушка ты моя, что-нибудь, может, такое и мелькнуло, мало ли что бывает, мелькнуло да и пропало… А ты из ревности и, Бог знает, что себе представила!

Мари пожала плечами.

— Не было у меня никогда ревности, и откуда бы она взялась, а уж особенно к ней — к ней!.. Ведь разве я могла себе представить это? Слушайте, тетя, я вам все, все расскажу — и судите сами.

Она передала ей все свои наблюдения, все свои мысли.

Графиня слушала ее внимательно и в конце концов должна была сознаться, что Мари не фантазирует, что дело, во всяком случае, серьезно.

— Что же теперь ты думаешь делать? Ведь нельзя это допустить! — вдруг сказала она.

Мари взглянула на нее с изумлением.

— Как нельзя допустить?! Тетя, да разве вы не видите, что всему конец… конец.

Голос ее дрогнул.

— Что ты, что ты! — воскликнула, порывисто подымаясь с кресла, старушка. — Как можно!.. Бог даст — все еще поправимо… и хоть, конечно, я вижу теперь, что ты имеешь основание предполагать и страшиться, но это все надо разобрать… Знаешь что, Мари, — решила она наконец, — я приглашу Николая к себе и переговорю с ним. Он до сих пор выказывал мне уважение, и, наконец, надо же нам знать, что он скажет, если говорить с ним решительно, а я буду решительна. Я добьюсь, я заставлю его сказать мне всю правду.

Графиня заволновалась не на шутку, чего с ней обыкновенно не случалось.

— Я не дам тебя в обиду, мой ангел, не дам, будь уверена… нельзя этого… Нет, нет, он не уйдет от меня, не увернется… Боже мой, Боже мой! Считала я его за хорошего человека — и вдруг такое!.. Вот уж правда, что не на кого нынче положиться… Люди-то, люди какие стали!.. Ах ты, Господи!.. Нет, моя дорогая, вот тебе рука моя — я этого так не оставлю…

Мари увидела, что тетка не ограничится словами.

«Но разве можно что-нибудь сделать? Разве что-нибудь осталось? А вдруг?..» — подумала она, и сердце ее сильно забилось.

Она уехала от старушки как будто несколько успокоенная. Она высказалась, нашла участие, и при этом у нее мелькнула надежда. Она с детства привыкла считать тетку существом самым что ни на есть умным и могущественным.