Изгнанник

В следующий раз Иван Федорович пришел такой бледный и грустный и уже не поднимал глаз на Марью Семеновну. Она ждала, ждала и не утерпела, спросила:

— Иван Федорович, отчего вы на меня глядеть не хотите? Вы на меня сердитесь?

Он привскочил на стуле как ужаленный.

— Я - на вас сердиться! Я… помилуйте… да я, Марья Семеновна, я…

Он замолчал. И она ясно увидела, как в его глазах блеснули слезы. Ее доброе, милое личико стало еще добрее и после урока она крепко-крепко сжала руку Ивана Федоровича.

Он выбежал из дома как сумасшедший и часа три бегал по бульварам, сам не понимая, где он, что с ним такое делается и совсем забыл, что он давно уже пропустил час очень выгодного урока.

Трудно было сговориться молодым людям. Иван Федорович даже и мечтать не смел о каких-нибудь серьезных планах. Он жил настоящим. Он был счастлив ее молчаливой улыбкой, пожатием руки.

Она тоже дальше этого не шла. Так продолжалось целую зиму.

Наконец пришло время кончить уроки: Марья Семеновна собиралась с родителями в деревню. Бедный Иван Федорович бродил как помешанный, считал дни.

«Боже мой, ведь завтра последний урок!» — думал он.

Он не спал несколько ночей, совсем отбился от еды и даже похудел, пожелтел. Наступил час последнего урока. Марья Семеновна вышла к нему с покрасневшими глазами, она, очевидно, плакала.

Во время уроков очень часто присутствовала ее мать, добродушнейшая, толстейшая помещица средней руки, обожавшая единственную дочь. Был еще у нее сын-офицер, да тот со своим полком находился где-то в Польше и по целым годам не видался с родителями.

Но на этот раз они оказались одни. Маменька уехала за покупками, за запасами на лето, отец Марьи Семеновны, старый отставной полковник, большой крикун и говорун, вечно ходивший нараспашку до неприличия, потому что ему всегда было душно, и не выпускавший изо рта длинного чубука, еще за месяц уехал в деревню.

Иван Федорович, молча поздоровавшись с барышней, хотел было уже приступить к уроку и начал было:

— В прошлый раз мы остановились с вами…

Но барышня перебила его.

— Иван Федорович, оставьте это, — сказала она, — поговоримте лучше. Ведь вы знаете — мы уезжаем в деревню и вряд ли вернемся будущей зимой в Москву, так папенька сказал. Значит… значит, мы с вами простимся и, может быть, больше никогда не увидимся…

— Зачем же вы это мне говорите! — вдруг воскликнул Иван Федорович с такою силою, с такой страстью, какой даже в нем предположить было невозможно. — Зачем говорите! Я и так измучился…

— Так вам скучно прощаться со мной? — прошептала она, заглядывая ему в глаза своими нежными, печальными глазами.

— Марья Семеновна, да неужели вы не видите, что я умру, расставшись с вами?

Она вдруг зарыдала. Но это не были слезы горя. Себя не помня, он кинулся к ней, и через миг они были в объятиях друг друга.

В это время раздался звонок. Они очнулись.

— Это маменька вернулась, — сказала Марья Семеновна, — пойдите к ней, поговорите с нею, милый!

Иван Федорович с небес упал на землю.

— Да как же я… как же я посмею?.. — шептал он.

— А не посмеете — значит, меня не любите… — быстро проговорила Марья Семеновна и скрылась из комнаты.

Эти последние слова ее мгновенно его наэлектризовали, и когда, переваливаясь и обмахиваясь платком, вошла «маменька», Иван Федорович уже был иным человеком, чем тот, которого все знали.

Он кинулся к «маменьке» и весь красный, с сверкающими глазами, с нервной дрожью в голосе, даже не поздоровавшись, объявил ей, что любит ее дочь и просит ее руки. Маменька остановилась и поглядела на него широко раскрытыми глазами.

— Да что это вы, батюшка, на меня накинулись, будто белены объелись! Да поглядите вы на себя… вы сейчас кусаться станете! Поздоровайтесь хоть сначала…

Она протянула ему руку, которую он поцеловал.

— Ну, а теперь садитесь и будем говорить.

Из этого приема уже можно было видеть, что маменька подготовлена. Марья Семеновна не дремала и, несмотря на всю свою девическую скромность и немудреность, решив, что любит Ивана Федоровича, и отлично зная, что и он ее любит, мало-помалу уговорила-таки маменьку. Сначала старуха и слышать не хотела, объявила даже, что не станет пускать Бородина в дом и прекратит эти глупые уроки.

— Ишь ведь, в тихом-то омуте и впрямь, видно, черти водятся! На вид такой скромный, глаз не подымет… а скажите, пожалуйста, вон куда метнул!.. Да ты, Машенька, рехнулась что ли — подумай только: ты столбовая дворянка и не бесприданница, а он что — учителишка из мещан! Это я доподлинно знаю, мне Капитолина Ивановна сказывала (Капитолина Ивановна, старая знакомая маменьки, и рекомендовала ей Ивана Федоровича). Так разве он тебе пара? Не такого жениха тебе надо!

Но Марья Семеновна стала доказывать самым логичным образом, то есть слезами и поцелуями, что именно такого жениха ей и надо, что ни за кого другого ни за что не пойдет и если ее не выдадут за Ивана Федоровича, то она станет чахнуть и умрет — вот как кузина Наденька, которая в полгода извелась и сошла в могилу оттого, что родители не выдали ее за любимого человека.

Маменька при таком напоминании перепугалась не на шутку.

— Ах беды! И когда же вы это успели? Кажется, с глаз не спускала…

— Что успели, маменька? Ничего мы не успели. Он никогда мне и слова не сказал… такого…

— Так что же это ты, может, он вовсе о тебе не думает?

— Ну, уж я знаю, знаю… он скромный… очень боится…

И каждый день у матери с дочерью были такие разговоры, и кончилось тем, что маменька совсем убедилась, что делать нечего — придется выдать дочку за учителя.

Теперь являлся другой вопрос:

— А об отце-то ты и не подумала. Он не допустит, ни за что не допустит!.. Он свое столбовое дворянство, знаешь, как ценит!

— Ах ты, Боже мой, опять это! Да Иван Федорович… он ученый человек, он служит, он двадцать раз дворянином будет!.. Если вы станете уговаривать папеньку, так он согласится, наверно согласится, ведь он меня любит, не захочет моей смерти.

Маменька подумала, подумала и решила так, что папенька накричит, набурлит, а в конце концов сдастся…

— Так вот вы как, Иван Федорович, — с притворной строгостью сказала маменька Бородину, усаживаясь в кресло и продолжая обмахиваться платком, — арифметике обучали мою дочь, а на уме другое было… Ну, да браниться с вами не буду. А вот что, скажите вы мне, сударь мой, мне это знать нужно, потому тут не во мне дело, а муж как скажет… Слышала я, как будто вы не из дворян!..

Иван Федорович несколько смутился, но тотчас же поднял глаза.

— Да, — сказал он, — отец мой был мещанином, а я как университетский, как кандидат имею личное дворянство.

— Личное! То-то же! Ну а потомственное дворянство вы получить можете?

— По службе могу!..

И он объяснил ей все, что было надо. Она покачала головою.

— Так слушайте меня, Иван Федорович, — решила она, — что с возу упало, то пропало, сдурила моя дочка. Бог с вами, человек вы хороший и, коли любите ее душевно, я вашему счастью мешать не стану.

Иван Федорович схватил руки маменьки и покрыл их восторженными поцелуями.

— Да не торопись ты, отец мой, — отбивалась она, — как муж решит, может, он и слышать про тебя не захочет. Вот мы поедем в деревню и станем его уговаривать, не уговорим — делать нечего, а уговорим — пришлю я тебе письмецо, и приезжай ты к нам в деревню. Ведь у тебя лето свободное?

— Конечно, свободное, конечно, свободное! — повторял Иван Федорович.

Все перед ним было как в тумане.

— А теперь уходи, — говорила между тем маменька, — и ни гу-гу! Никому ни слова, коли ты честный человек, потому что еще неизвестно, как дело обернется. Уезжаем мы послезавтра, утром зайди, пожалуй, проститься на минуту и смотри — виду не подай. А затем жди от нас вести…

Так все и сталось. Марья Семеновна уехала с маменькой. Иван Федорович остался в Москве в тревоге, в ожидании. Он считал дни, часы и минуты. Прошли две недели, три недели, месяц — он уже стал приходить в отчаяние, но вдруг письмо. Сама Марья Семеновна писала: