Изгнанник

— Чудны дела твои, Господи! — прошептала Анна Алексеевна.

— Так-с! — протянул Порфирий Яковлевич. — Вот ведь какое дело… Как же вы, почтеннейшая Капитолина Ивановна, думаете, что же теперь?

— Что же теперь? — повторила Капитолина Ивановна. — Умерла наша Сашенька, умер Петруша, похоронили мы их на Ваганьковском, я еще в прошлом месяце к ним на могилки ездила да панихиду служила. И если господину Горбатову так уж надобно, и словам моим он не верит, так мы ему и доказательство смерти представить можем. Ведь так, Порфирий Яковлевич?

— Можно, без сомнения можно, — ответил Порфирий Яковлевич.

— Ну вот на том я вчера и порешила и совсем было успокоилась. А нынче утром, как встала, так и берет меня сомнение. Горбатов-то мне — знаете ли что? — хорошим человеком показался!

— Да, говорят, таков он и есть, слухом земля полнится, — сказал Порфирий Яковлевич.

— Вот то-то оно и есть, не в богатстве счастье, а мог бы быть наш Петруша и богатым, дядя ему большую бы дорогу открыл… Проснулась я — и все раздумываю. Почем знать, может быть, и впрямь от этого доброго дяди было бы Петрушино счастье, думаю… Одно слово — смущение! И так Горбатов дела этого не оставит. Прыгунову не удастся, другого найдет, вверх дном все перевернет, с деньгами, сами знаете, песчинку в море найти можно…

— Ну, нашу-то песчинку как сыскать! — глубокомысленно проговорил Порфирий Яковлевич.

— А ты что же молчишь, мать моя? — обратилась Капитолина Ивановна к Анне Алексеевне.

— Да что же, матушка, смутили вы меня, как есть совсем смутили… Страх берет, ведь и я тут немалую роль сыграла, ведь у меня все в доме было. Вы вот теперь говорите: с деньгами все можно — оно так и есть — верно. А что, коли Горбатов до суда дойдет, ведь этак мы все поплатиться можем вот как!..

— Так ты уж трусишь, Анна Алексеевна?

— Как не трусить, как не трусить!.. Вишь ты, какое дело! Правда-то, говорят, не рано, так поздно всплывает, вот она и всплывает. Ах, матушка, совсем, совсем вы меня смутили…

Анна Алексеевна даже отодвинула от себя рюмочку с наливкой и сидела, хлопая глазами. Порфирий Яковлевич заговорил:

— Пугаться нечего! Как ни повертывай дело, а никаким манером ничего он разузнать не может. Какие там доказательства… Нет, это верно, бояться нечего…

— Конечно, бояться нечего, — сказала Капитолина Ивановна. — А только вот что пришло мне в голову… Говорю я вам — хороший человек Горбатов и простой человек, даром что богач и важный барин. Ни чуточку он не похож на наших князей да графов, совсем простой. Не открыться ли ему, а там пусть как знает?.. Сдается мне, бояться нам его нечего и именно в таком разе нечего бояться, если мы ему начистоту всю правду скажем.

Порфирий Яковлевич и Анна Алексеевна сильно задумались, и несколько минут продолжалось молчание. Затем Порфирий Яковлевич поднял голову и проговорил:

— Может, оно и так, может, вы это и верно рассудили, Капитолина Ивановна. Только по моему разумению, нам с вами дела этого решать никак невозможно, решить это могут только Иван Федорович с Марьей Семеновной.

— Само собою, — сказала Капитолина Ивановна. — Затем я и звала вас, обсудить сначала со всех сторон, а потом и им представить… Их дело… их дело!.. А без вас, не посудив с вами, я к ним идти не хотела. Так, значит, решено?

— Да, да! — подтвердил Порфирий Яковлевич.

— А ты, мать моя, что на это скажешь? — обратилась Капитолина Ивановна к Анне Алексеевне.

— Да что я скажу, что мне тут говорить! Как вы решите — так и будет. А боязно мне… Все через мои руки, все у меня в доме…

— Ну, заладила! Совсем ты, сударыня, от старости поглупела, с тобой, видно, и говорить нечего.

Капитолина Ивановна встала и отперла двери, показывая этим, что заседание окончено.

VII. СТАРАЯ ИДИЛЛИЯ

В одном из бесчисленных переулков между Пречистенкой и Арбатом, где после пожара двенадцатого года стало строить себе дома московское дворянство, помещался небольшой, но поместительный дом Ивана Федоровича Бородина. Но имея недвижимую собственность в аристократическом квартале, Бородин уже никак не принадлежал, несмотря на свое имя, напоминавшее поле знаменитой битвы, к старому дворянству.

Он был потомственным русским дворянином благодаря своей службе, за которую получил орден, давший ему дворянское звание. Происходил он от зажиточных мещан города Калуги. Показал в детстве большую склонность к чтению и письму, а потому отец его и решил:

«Ну что же, пущай и идет по ученой части! И в этом звании люди не пропадают и хлеб добывают».

Кончил Иван Федорович курс гимназии, поступил в университет, занимался математическими науками и затем как молодой человек, заявивший себя прилежанием и знанием перед московскими профессорами и особливо им рекомендованный, был принят учителем математики в московскую гимназию.

Иван Федорович, человек нрава кроткого и уживчивого, пристрастился к своему занятию и в течение двадцати пяти лет аккуратно каждый день вдалбливал гимназистам разные корни, теоремы, синусы и косинусы. На его глазах созревали поколения московской молодежи, и любил он молодежь от всего сердца. И его любили ученики, только так как он не умел быть строгим и твердости характера никакой не показывал, то любовь их главным образом выражалась в том, что они немилосердно шумели в его классе, не обращая никакого внимания на его замечания, и надували его самым непозволительным образом. Нередко даже они подсмеивались над ним и подшучивали, позволяли себе с ним разные фарсы. Пользуясь его замечательной рассеянностью, они, например, накладывали в карманы его вицмундира апельсинные корки, старые бутерброды. Он ничего не замечал и все эти запасы приносил домой, к изумлению и ужасу своей супруги. Случалась несколько раз во время двадцатипятилетнего учительства и такая гадость: скверные мальчишки накладывали ему в карманы сырые яйца, следствием чего было, конечно, то, что бедный Иван Федорович оказывался в самом странном и соблазнительном виде. Но он все терпел и даже не сердился на гадких мальчишек, рассуждая так, что они еще дети, глупы, а вырастут — поумнеют и самим стыдно будет вспомнить.

И он был прав. При встречах с ним бывшие ученики никогда его не обходили и кидались к нему как к старому другу. Он каждого узнавал, расспрашивал подробно и зазывал к себе в гости. Таким образом, у него в доме иной раз набиралось немало народу.

Иван Федорович, поступив учителем в гимназию, в то же время давал несколько и приватных уроков, а так как он был молодым человеком скромным и пользовался репутацией смиренника, то ему было поручено даже обучать арифметике некоторых московских барышень.

В одну из своих учениц, дочку заезжего пензенского помещика, он вдруг влюбился. Как с ним случилась такая напасть — он и сообразить не мог. До того времени он боялся женщин, старался избегать встреч с ними и разговоров, а когда такое бегство оказывалось невозможным, то конфузился, краснел, не поднимал глаз.

Точно так же он поступал и со своими ученицами, а тут вдруг поднял глаза, да и увидел перед собою юную белокурую головку, нежные розовые щеки, тихую улыбку, выказавшую ряд ровненьких, беленьких зубов.

Непостижимое что-то совершилось с Иваном Федоровичем, не в силах был он оторвать глаз от этого милого личика, сбился, спутался и никак не удавалось ему объяснить барышне именованные числа.

— Иван Федорович, что это вы на меня так странно смотрите? — проговорила барышня, а сама вдруг вспыхнула как маков цвет.

Молодой учитель задрожал всем телом:

— Я ничего-с!.. Я так-с… извините, пожалуйста, Марья Семеновна…

Она засмеялась так звонко и весело и сквозь смех проговорила:

— Чего же вы извиняетесь? Вы меня ничем не обидели…

Но вдруг, прекратив смех и сделавшись очень серьезной, прибавила:

— Так что же такое именованные числа, я все никак понять не могу, повторите, пожалуйста?

Но ничего не вышло из этого урока, барышня так и не узнала, что такое именованные числа.