Изгнанник

Едва ворочая своим сухим языком и стараясь придать спокойствие голосу, она произнесла:

— Вы понимаете, что это вздор! Какой сын? У вас нет сына! Вы, очевидно, хотите мне мстить, вы желаете неприятностей, скандала в моей семье… Но подумайте: я не беззащитна… нельзя безнаказанно врываться в дом для того, чтобы делать дерзости хозяйке.

— Вы говорите не обдумав! — спокойным тоном ответил старик. — Я именно и не хочу скандала, а вы, кажется, его сами желаете.

— Но он не поверит вам!.. Он, как следует, ответит на обиду, которую вы наносите матери!..

— Вы намереваетесь восстановить сына против отца?..

Она вся дрожала как в лихорадке и будто сквозь туман и мрак слышала страшный голос, говоривший:

— …но я обдумал все… У меня с собой доказательства того, что он мой сын, ваши письма… он должен будет им поверить!..

«Все кончено!» — с отчаянием подумала она, и новая страшная мысль пришла ей в голову: «А вдруг кто-нибудь их услышит?»

— Ради Бога — тише! — прошептала она.

— Не беспокойтесь!

Он встал, заглянул в дверь, ведшую из террасы в залу, и вернулся на свое место.

— Никого нет — и к тому же я говорю тихо… Вот вы… почти кричите!

— Продайте мне эти проклятые письма! — сказала она. — Вы говорите, что потеряли состояние, вам нужны деньги… Продайте мне письма и уезжайте, оставьте меня в покое… Что все это стоит?

И в то же время она думала:

«А что, если я только этим доведу его до крайности… оскорблю его?.. Но нет, нет… он таков…»

Все же она испугалась слов своих, а между тем эти слова, очевидно, не произвели на него особенного действия, он остался спокоен и, не опуская глаз, тихо выговорил:

— Дорого все это стоит… да я полагаю, вы и не думаете, что я могу дешево продать эти письма и мое молчание… Вы сами поставили этот вопрос… хорошо — поговорим… Мне надо пятьсот тысяч… Конечно, это немаленькая сумма, но для госпожи Горбатовой она не представит особенного затруднения…

— Пятьсот тысяч! Боже мой, да откуда я возьму эти деньги? Я совсем разорена! Я и подумать не могу о такой сумме!

— Вы разорены?.. Я не знал этого… тем хуже!.. Впрочем, во всяком случае мы можем условиться… Я рассрочу… на первое время вы мне дадите всего пятьдесят тысяч, а затем будете платить проценты.

Она мучительно задумалась. Она соображала.

— Я и пятидесяти тысяч не могу! Все, что у меня есть теперь, это двадцать тысяч… я готова, я дам вам их сейчас… а вы отдайте мне мои письма!..

Он покачал головою.

— Как это ни странно… такая бедность ваша, но я готов поверить вам, что больше двадцати тысяч у вас нет… Хорошо, я возьму их, но писем вам, конечно, не отдам… Я возьму деньги и уеду, а затем, когда вы вернетесь в Петербург, мы с вами сговоримся и тогда увидим… Согласны?..

Она с отвращением, как на страшного и противного гада, на него взглянула, хотела что-то ответить, но в это мгновение в зале послышались шаги, и на террасу вышел Николай.

Он направился было к матери, но заметил незнакомого человека и остановился в изумлении.

Старик встал, окинул Николая быстрым взглядом, поклонился ему и, обращаясь к Катерине Михайловне, сказал:

— Познакомьте нас.

Ее губы зашевелились, но она не произнесла ни звука. Она чувствовала, что вот-вот сейчас не выдержит и упадет. Вся терраса так и ходила, так и вертелась перед ее глазами, в виски стучало, захватывало дыхание.

Она собрала все силы и не своим голосом произнесла:

— Граф Щапский…

А затем, обратись к нему, прибавила:

— Я вернусь, принесу бумаги, о которых мы говорили…

И она вышла в залу, тихо, едва передвигая ноги, держась за мебель, не зная, как дойдет до своих комнат.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. СТАРЫЙ КРЕМЕНЬ

Снова коляска Бориса Сергеевича спускается от Пречистенских ворот, но теперь она заворачивает к Зачатиевскому монастырю. Добрые кони мчат прямо по Остоженке, затем сворачивают в один из узких, кривых переулков и останавливаются у дощатого, выкрашенного в дикую краску забора, который сверху весь утыкан, от воров и кошек, длинными острыми гвоздями. За забором густо разрослись кусты акации и сирени, далее поднимаются вершины старых тенистых деревьев. Вот и ворота, вот и домик, небольшой домик с мезонином.

Но и домик, и ворота совсем не таковы, как у Кондрата Кузьмича. Все это старо, но, видно, заботливый хозяйский глаз следит за тем, чтобы скрыть следы этой старости. Ворота носят на себе признаки недавней починки. Дом выкрашен, как и забор сада, в дикенький, приятный для глаза цвет. Стекла окон так и блестят на солнце, ставни ярко-зеленого цвета, так же, как и крыша. На воротах с каждой стороны над двумя калитками, из которых, впрочем, только одна — настоящая калитка, а другая фальшивая, для симметрии, прибиты две желтых доски. На одной рука «живописных дел мастера» изобразила:

«Сей дом принадлежит дворянке Капитолине Ивановне Мироновой Пречистенской части 3-ва кв.»

На другой: «Свободен от постоя».

Борис Сергеевич вышел из коляски и позвонил у калитки. На его звон тотчас отозвался собачий лай.

«Ну, — подумал он, вспомнив свой визит к Прыгунову, — и тут будет та же история!»

Но он ошибся, ему не пришлось долго дожидаться. Калитка отворилась, и выглянувшая из-за нее служанка вовсе не была похожа на придурковатую и грязную прислужницу Прыгуновых, напротив, это была степенного, почти даже важного вида женщина и весьма опрятная.

Она с изумлением взглянула на Горбатова, но когда он спросил, дома ли Капитолина Ивановна, очень любезно объяснила ему, что Капитолина Ивановна дома, что она в саду, в беседке.

— Пожалуйте, сударь, — сказала она, — вот сюда…

Двор был маленький, но чисто выметенный, на нем не расхаживали куры, собака была всего одна, да и то на цепи.

— Вот-с, в калитку, в калитку пожалуйте! — говорила служанка. — Капитолина Ивановна так и наказали: коли кто к ним, так в сад проводи, в беседку… Вот тут… Все прямо, прямо по этой дорожке. Да позвольте, я вперед пройду — упредить их…

— Пожалуйста! — сказал Борис Сергеевич и пропустил служанку, которая быстрым шагом направилась прямо по дорожке.

Он медленно последовал за нею.

«Как здесь хорошо!» — невольно подумал он.

Он только что приехал из Горбатовского, из своего громадного, роскошного дома, из чудного парка, наполненного всеми затеями старого барства, но, несмотря на все это, маленький садик казался ему привлекательным, в нем веяло какой-то особенной тишиною.

Узенькая, усыпанная желтым песком дорожка была чисто-чисто выметена. По обеим сторонам ее шли грядки с цветами, старые кусты акации были тщательно подстрижены. За двумя развесистыми кленами, которыми оканчивалась эта дорожка, виднелся небольшой огород…

Вдруг где-то близко Борис Сергеевич услышал старческий голос, ворчливо говоривший:

— Так что же это ты, мать моя, совсем, что ли, одурела? Неведомо какого человека прямо сюда тащишь!..

Он остановился, хотел было повернуть назад, но это оказалось поздно. Он был перед маленькой деревянной беседкой. В беседке стоял белый некрашенный стол, на нем блюда с вычищенной малиной, банки. Возле беседки помещалась жаровня, и на ней, в ярко вычищенном медном тазу, варилось, покрываясь бурливо поднимающейся пеной, варенье.

Переведя глаза во внутренность беседки, Борис Сергеевич увидел озадаченную фигуру уже знакомой ему служанки, а за нею и Капитолину Ивановну.

Он не мог ошибиться — это была она, по описанию Прыгунова. Маленькая толстая старушка с короткой шеей, с круглой спиной. Она была совсем некрасива, большой неопределенной формы нос, обвисшие и теперь горевшие от жару и раздражения щеки, несколько ввалившийся, почти беззубый рот, меленькие серые, сохранившие ясность и живость глаза, седоватые брови, выведенные в виде вопросительных знаков, редкие седые волосы, гладко причесанные и напомаженные. На голове чепчик с кружевцами и лиловыми ленточками, коричневое полубатистовое платье с белыми мушками…