Изгнанник

«Кстати, наведаюсь в Знаменское, — думал он, — посмотрю, что там делается».

Он пошел лесной опушкой, избегая пыльной дороги. У поворота из леса к Знаменскому он издали заметил пыльный городской тарантас, запряженный парою уставших потных лошадей.

«Чудеса! — подумал он, остановясь. — Кому это ехать по знаменской дороге в Горбатовское?»

Он вгляделся, но за пылью ничего не мог разглядеть.

«Э, да черт его возьми! Какое мне дело», — решил он, свистнул Гектора и пошел дальше…

Между тем тарантас приближался к Горбатовскому и уже был в виду самой усадьбы, когда сидевший в нем человек крикнул извозчику:

— Стой!

Лошади остановились. Из тарантаса не без труда вышел щегольски одетый, но как-то по-иностранному, старик и на ломаном русском языке объяснил извозчику, чтобы он подождал его тут в тени у ручья, что самое большее через час он вернется и поедет обратно.

Извозчик почесал в голове и покачал головою.

— Эх, барин, барин, — сказал он, — уж как это мы будем вертаться — я и не знаю! Лошадей больно запарили… Час времени — много ли, не отдохнут в час времени!..

Барин вслушался и сердитым голосом сказал:

— А я ж тебя и нанимал так, чтобы назад до города.

— Да нанимать вы изволили в Знаменское, а не в Горбатовское.

— А ты бы мне сказал, что Знаменское сгорело.

— Чего мне говорить, подряжают в Знаменское — я и везу.

Старик совсем рассердился.

— Кацап, глупый кацап, — крикнул он, — два карбованца прибавлю тебе и ты молчать, жди меня здесь!

Он направился к дому, сильно опираясь на щегольскую трость и несколько волоча правую ногу. Теперь, при ярком солнечном освещении, видно было, что жизнь, да вдобавок еще и не спокойная, а бурная положила свой отпечаток на лицо этого человека. Он не только был стар, но и дрябл, все лицо его было в морщинах, под глазами образовались мешки.

Но все же на этом старом и дряблом лице сохранились еще кое-какие следы прежней красоты. Черные как уголь глаза его еще вспыхивали. Вся его фигура, его обдуманный костюм изобличали в нем человека хорошего общества, и при том, видимо, он до сих пор занимался собою. Он и теперь вдруг остановился, вынул из кармана складной гребешок и бережно расчесал им свои длинные седые усы, потом тонким батистовым платком обмахнул пыль со своего пальто и пошел дальше.

Подойдя почти к самому дому, он стал пристально его оглядывать, потом отошел несколько, видимо, поджидая, не выйдет ли кто-нибудь. Заметив вышедшего и остановившегося у ворот человека, он направился к нему и еще издали замахал ему рукою.

От этого человека он узнал, что Борис Сергеевич «уехамши» (впрочем, он уже и знал это), что барыня Катерина Михайловна дома и сейчас были в саду, а теперь прошли и находятся, надо полагать, на террасе.

— А ты, любезный, обойди да взгляни — если на террасе госпожа… вернись и мне скажи.

И говоря это, он сунул в руку человека целковый. Тот даже не поблагодарил, быстро кинулся исполнять приказание. Вернувшись через минуту, он объявил:

— Так точно, барыня на террасе.

— Одна?

— Одни. Прикажете доложить?

— Нет, не надо. Ведь это так, сюда? Я дорогу знаю!..

Он, действительно, знал дорогу и, насколько позволяла не совсем послушная правая нога, быстро направился к террасе через маленькую калитку. Он взошел по ее ступеням, увидел сидевшую старушку, которая с изумлением на него взглянула. И на его лице тоже промелькнуло нечто вроде изумления. Но он тотчас же овладел собою, снял шляпу, причем показался еще более старым, так как на голове было очень мало волос, и почтительно поклонился.

Катерина Михайловна, продолжая смотреть на него с изумлением, кивнула головою в ответ на его поклон и спросила:

— Что вам угодно?

В ее голосе прозвучала даже робость, почти страх: «Что это такое? Откуда взялся этот старик? И каковы это люди-то! Пускают так прямо, без доклада!»

— Madame ne reco

Звук этого голоса заставил ее вздрогнуть.

Она вгляделась, побледнела, встала было, на ее лице изобразился ужас. Она сделала движение, как будто хотела уйти, но пошатнулась и села опять в кресло.

— Вы? Вы? Здесь! — шептали ее дрожащие губы. — Зачем?

— А все же узнали! — улыбнулся и сверкнул глазами старик. — Я очень счастлив, а то был уверен, что уж никто меня не узнает!.. Позвольте сесть? Я устал…

Не дожидаясь ответа, он придвинул себе стул и спокойно уселся.

Катерина Михайловна все еще не могла прийти в себя. В появлении этого старика, друга, о котором она не думала, и уже в особенности теперь, было для нее столько ужасного. В ней поднялась тоска, заговорил страх…

«Какое счастье, что нет Бориса! — подумала она. — Но откуда он явился, откуда взялся? Как смел явиться?..»

И тоска и страх, вызванные неожиданностью этого появления, уступили место негодованию. Теперь бледность сменилась на ее лице яркой краской. Мало-помалу она овладела собою и взглянула ему в глаза со всею ненавистью, на какую была способна.

— Граф, — сказала она, — и пренебрежение прозвучало в ее голосе, — вы просто испугали меня, я никого не ждала и не привыкла, что ко мне входят без доклада… но я должна вам сказать, что и теперь… ваш приезд меня изумляет… Я, кажется, не подала вам никакого повода… я считала вас все же благовоспитанным человеком и думала, что мы с вами давно незнакомы и не встретимся больше, а уж особенно — у меня!.. Он нисколько не смутился.

— Ах, как вы нелюбезны! — сказал он.

И снова ей стало тяжело и неловко, и снова ей захотелось уйти, исчезнуть спрятаться от этого человека с его холодной, злой усмешкой на дряблом лице, с его горящими, страшными глазами.

— Нам нечего объясняться! — произнесла она наконец. — Скажите мне только, что привело вас сюда, что вам надо от меня? Наши счеты так давно кончены…

Он медленно покачал головою.

— Да, мы давно расстались с вами, — заговорил он, — давно, ведь уж около тридцати лет — целая вечность!.. Мы расстались после ссоры… Вы обвиняли меня, а мне казалось, что главным образом виноват не я, а вы, но ведь… это было так давно!.. Много ли от нас теперь осталось? И вы и я уже не те… Теперь мы можем глядеть на прошлое спокойно, должны забыть все неприятное, что было между нами… Я давно это сделал… Я помню только хорошие минуты, и вот на склоне моей печальной жизни, как говорят поэты, мне хотелось еще повидать вас — и я перед вами, а вы так дурно меня встречаете… да протяните же руку, старый друг! Неужели я ехал столько верст, трясся в этих ужасных русских тарантасах, чтобы вы меня от себя прогнали…

Но она не давала ему руки. Она презрительно усмехнулась.

— Неужели вы думаете, — сказала она, — что я поверю этому вздору? Разве я вас не знаю!.. Видите — я очень терпелива, но не злоупотребляйте же моим терпением… объясните мне дерзость вашего приезда!

— А!.. Если так! — прошептал он и на мгновение остановился. Лицо его передернуло, он устремил на Катерину Михайловну пристальный, пронизывающий взгляд и добавил: — Если так, я скажу вам истинную причину: я желаю видеть моего сына…

У Катерины Михайловны все закружилось перед глазами. Она едва удержалась от крика, который готов был вырваться из груди ее. Она хотела кинуться на этого старика и задушить его собственными руками.

А он говорил:

— Да, я слишком долго маялся в жизни и вот теперь, на старости лет, остался один, без родных, без друзей… Я испытывал всякие превратности, меня бросало и вниз и вверх… и, наконец, я потерял не только близких людей, но и состояние… И вот я вспомнил, что далеко, в России, у меня есть близкое существо — мой сын… И хотя слишком поздно, быть может, но я почувствовал, что он мне дорог, что я люблю его… Я пустился в путь, приехал сюда, хочу его видеть и увижу… Я знаю, что он здесь.

Она снова была бледна как полотно. Она поняла, что поймана и что не вырвется из накинутых на нее сетей, что этого человека не образумишь, не разжалобишь, не уговоришь. Она слишком хорошо его знала.