Смерть в Париже

— Сидите! Лучше я уйду. — Марина вышла из гостиной и скоро застучала каблуками по лестнице.

…Он шевелит пальцами и поднимает бровь, а на белых губах мерцающая — да-да! мерцающая! — то ли усмешка, то ли ненависть, то ли согласие с неразделенной любовью. Старик-Вольтер вовсе и не старик. Кто сказал о его старости! Когда он был живой, тогда — да, можно было рассуждать о возрасте, но сейчас — он мраморный и полированный в Русском музее, он похож на Суворова в снегах, он похож на таджика, если приклеить бородку… Вот и я решил вопрос о возрасте.

И теперь:

— Мое рассуждение, если оно здраво, не может стать скверным благодаря выводам, которые из него можно извлечь.

Он так говорил, говорит или скажет.

— Бог вовсе не принадлежит к тому роду причин, что нам известны. Он мог бы создать ум и материю, не будучи ни тем ни другим. Ни то, ни другое не проистекает от него, но то и другое суть его творения. Мне неведомо, каким образом это верно, но я предпочитаю остановиться, чтобы не впасть в заблуждение. Существование Бога мне доказано. Что же касается его атрибутов и сущности, мне, по-видимому, доказано, что я не создан для их постижения.

И на этом он поставил, ставит, поставит точку. Я мог бы ответить в том же духе, но не стал и не стану. Однако я знаю точно: после избыточной философии всегда начинается перестрелка.

Мсье Николай Иванович Гусаков не знал, как начать, но все-таки начал. Я старался слушать внимательно, однако сознание выхватывало из рассказа сперва второстепенные детали, тем более что на стол легла фотография — с нее хмуро смотрел пожилой господин со впалыми щеками и обильными седыми бакенбардами на скулах, с напряженной ниточкой плотно сжатых губ. Седые же брови топорщились над пронзительными глазами. Одну из бровей делил надвое старый шрам. Этот старомодный господин, как я понял из речи Гусакова, и есть тот самый Пьер Марканьони — киллер и мафиози на пенсии.

Гусаков долго и путано объяснял о том, что они с Габриловичем надыбали за последние сутки. Он так и сказал «надыбали». На дыбе раньше русских людей пытали и получали информацию. Кого, интересно, Гусаков с Габриловичем тут мучили? Никого. Просто деньги. Просто мешок денег и никакого членовредительства. Надыбали небось из полицейских недр…

Сперва Гусаков повторил то, что я знал, — двадцать лет назад Марканьони работал в паре с Корсиканцем, делая для него и Жоржа грязную работу. И если мне, Лисицыну, так быстро нашли замену, то в пределах Франции, по словам Николая Ивановича, можно вспомнить именно старомодного господина из Бретани. Тут игра хитрая. К Корсиканцу подходы есть, и у самого Корсиканца к нашему бизнесу имеются интересы, но он, Корсиканец, Красавчик Д., Марселец, всегда любил загребать жар чужими руками. Чужие же руки — Марканьони. А вот и возможная схема: я, Лисицын, неожиданным образом выхожу из дела, а дело срочное — обращаются к Корсиканцу — Корсиканец ставит условия и вызывает Марканьони — Марканьони оставляет ферму и появляется в Париже — оба покушения неудачны, и только потому, что дело срочное, не дали времени на подготовку — времени на подготовку и впредь не будет, будут, значит, ошибки, их и используем…

А вот схема наших ответных действий: Габрилович, используя связи, выходит на Корсиканца — предлагаем долю в бизнесе — в то же время проверяем местонахождение Марканьони в Бретани — если он оттуда съехал, значит, мы правы — продолжаем переговоры с Корсиканцем — организуем показательный налет на ферму так, чтобы подумали на панславян из Милана, — предупреждаем Милан — Марканьони вынужден воевать на два фланга — время выиграли — продолжаем переговоры с Корсиканцем — выясняем свои позиции в Москве…

— Вы сами-то верите, что так получится? — спрашиваю мсье.

— А что остается делать? — пожимает плечами Гусаков. — Все в конце-то концов Москва решает.

— С чего вдруг у вас с Москвой проблемы?

— У нас нет… Там собрались колоду правительственную тусовать. Поговаривают, что и с сырьевыми монополиями попробуют разобраться. Кто-то задергался. А дергаются всегда вокруг банковских счетов и недвижимости. Все эти заказы — всего лишь ротация кадров. Всех-то дел! Кадры — это мы с Габриловичем. Только мы не бараны, чтобы нас резали. Я лично посопротивляюсь. Габрилович может в прессу классный компромат сплавить. Хотя наших компромат мало волнует. Каждый на каждого имеет по чемодану компромата… Одна только предвыборная кампания!

— А что — кампания?

— В Белом доме «черного нала» было по яйца! А откуда «черный нал»? Никто не спросил. Или — спросили и умерли! Чистый уотергейт. С полтергейстом. Выборы-то не-дей-стви-тель-ны!

— Это ваши дела, — отмахиваюсь от Гусакова, но он перебивает:

— Что значит — ваши! И твои теперь тоже. Ты теперь в игре, и мы на тебя рассчитываем. День-другой походи по зоопаркам — и в дело!

Следующий день прошел тихо. Гусаков уехал рано, а Марина вниз не спускалась. Я слонялся по гостиной, после завалился на диван с книжкой. Читал и путался в строчках, возвращался к началу. Все равно прочитанный текст доходил с трудом.

«Сражение, словно большое чудовище, насытившееся до поры людской кровью, притихло. Хотя возле берега еще крутилось до полутысячи, большая часть степняков откатилась к бору, на что воевода Калинин предлагал ответить вылазкой, добить задержавшихся, а после уйти под прикрытие пушек. Князь только посмеялся над воеводой. Он приказал Борису отвести от берега уставших и поредевших пешцев, заменив их на ополченцев Третьякова. Орда насторожилась, заметив маневр, на что для острастки пальнул княжеский „тюфяк“.

Кузьмичей побило порядком. Оставшиеся горевали коротко и просто:

— Да, бля, Кузьмич. Воска и меда взял у меня и пару кож. Теперь не отдашь. Я-то под воск, кожи и мед запродался с бабой и детишками боярину Очневу. Тебе, Кузьмич, бля, может, и рай, а мне кабала…

Погоревав, начинали думать о веселом. Может, вовсе и не весел был предмет их мыслей, но иначе Кузьмичи не могли — мизинный, тягловый люд. Тем более вспомнилось обещание князя.

— Ладно, Кузьмич, — говорил кто-нибудь, глядя туда, где рядами лежали убитые. — Князь бочку пива обещал. За тебя выпью.

Если б не засохшая на одежде кровь, да и то не у всякого видна она, мертвые лежали мирно, уютно, лежали рядами у подножия холма, словно прилегли уставшие воины, коротая последний ясный денек…»

Гусаков вернулся довольно рано и довольно веселый. Достал из кармана бутылку «Столичной» и позвал Марину. Та спустилась заспанная и даже бровью не повела. Она отправилась на кухню готовить закуску, а Николай Иванович только не вальсировал по гостиной.

— Что за праздник? — настороженно спросил я.

— Наши все узнали! — с удовольствием ответил мсье.

— И что же узнали? — Мне его веселость не нравилась.

— Марканьони в Бретани нет. — Мсье картинно развел руки. — А все, кто нас прикрывал в Москве, — на кладбище.

— На каком? — машинально спросил я.

— Точно не скажу, но явно где-то неподалеку от Кремлевской стены!

Проросшая за последние дни щетина сделала лицо Гусакова знакомым и, что смешно, почти родным.

— И главный киллер Европы вернулся в Париж, чтобы убить нас! — Николай Иванович пропел и рассмеялся. Звонко и весело.

Ничего не оставалось, как засмеяться вместе с ним.

Часть третья

7

Выходим из дома сразу после полуночи. «Народный вагон» неслышно трогается с места, и я перестаю обращать внимание на то, что происходит за окнами. Там происходит безлюдная и неуютная ночь, да я и не очень представляю, куда мы едем. Представляю приблизительно. Последние два дня Гусаков посвящал меня в курс грядущей операции, имеющей целью реализовать часть схемы, услышанной мною после похода в зоопарк. Одним словом, нам предстояло напасть на ферму в Бретани, нанести ей заметный ущерб и вернуться обратно, никого не убив, а только попугав. «Никого не убить! Как это себе Гусаков с Габриловичем представляют? — думал я. — А если нас встретят стрельбой?» Гусаков говорил, что на ферме сейчас только один охранник и несколько конюхов. Охранника надлежало слегка ранить — так, чтобы он якобы чудом уцелел. О'кей, я готов. Только вот помповое ружье я держал в руках всего один раз в Герате…