Столетняя война

Города в целом пострадали меньше, чем сельская местность. Их население, порой значительно сократившееся, не теснилось на своих слишком просторных землях за городскими стенами, где незаселенные пространства занимали фруктовые сады, парки и поля. Иногда демографический дефицит здесь частично восполнялся за счет притока сельских жителей, бежавших из своих деревень и приспосабливавшихся к городской жизни. Никакие осады, выкупы, грабежи, ненасытность налоговых служб, небезопасность дорог никогда не останавливали коммерции, от которой горожане богатели. Ремесла, несмотря на мелочную и жесткую регламентацию, продолжали процветать. Города Шампани, Пикардии, Нормандии, сама столица и в меньшей степени Бордо с приходом мира очень быстро восстановили прежние темпы производства и торговли. Новая эпоха процветания началась для городов по Луаре во главе с Туром: их богатство росло из-за длительного пребывания двора. Сукноделие за полтора века испытало значительную децентрализацию и больше не было исключительно монополией Нидерландов. Наконец, активизировалась торговля между городами по мере того, как повышалась ее безопасность и богатели самые смелые менялы, банкиры, дельцы.

Но пусть нас не вводит в заблуждение эта активизация. В торговой конкуренции, где отныне участвовали все европейские страны, доля Франции теперь была гораздо меньше, чем до длительного испытания, только что пережитого ею. Фландрия, Артуа, Бургундия уже не входили в состав королевства, и их богатство, сильно выросшее после 1450 г., не приносило пользы ни королю, ни его подданным. Важные пути международной торговли, когда-то проходившие через провинции Капетингов, теперь окончательно удалились от них. Выходя из Флоренции и Венеции, они переваливали центральные Альпы, обеспечивая процветание женевским ярмаркам, которым Лион никогда не сможет создать серьезную конкуренцию, потом пересекали Южную Германию — настоящий рай международного банковского дела и, пройдя через Рейнскую область, заканчивались в Антверпене, чье сияние уже затмевало ветшающую славу Брюгге. Французские ярмарки, число которых множилось из-за некой искусственной конкуренции, лишь на периферии и косвенно участвовали в этом европейском движении, из которого подданные короля слишком часто бывали исключены.

Лучшей иллюстрацией этого ложного и в целом второстепенного положения королевства Валуа служит молниеносный взлет и падение Жака Кёра, в котором слишком часто видели предвестника мнимого процветания, хотя его неумение создавать что-либо новое и устойчивое, казалось бы, буквально бросается в глаза. Конечно, этот сын скорняка из Буржа, неграмотный, но предприимчивый, был первым из тех дельцов, тех авантюристов, которые пробрались в Совет суверена: двор Людовика XI уже будет кишеть ими. Монетчик короля в Бурже, потом казначей, то есть хранитель королевских драгоценностей и посуды, выполнявший также фискальные и дипломатические миссии, он пользовался милостью власть имущих лишь для собственного обогащения. Как смелый новатор он проявил себя в двух сферах: добивался права на эксплуатацию среброносных месторождений в Лионской области, рассчитывая, что они изобилуют богатыми жилами, и со страстью бросил в морскую коммерцию, стремясь напрямую соединить Монпелье со сказочными богатствами Леванта. Разведывая эти месторождения, он понял, какое богатство ждет того, кто вбросит в мир, жаждущий золота и серебра, страдающий от растущей нехватки монет, новую порцию драгоценных металлов. К несчастью, жилы в Лионской области были бедными, малоприбыльными — после его опалы они будут заброшены, — тогда как в то же время, систематически эксплуатируя серебряные рудники Штирии, дом Габсбургов создавал себе состояние, которое одно позволяет объяснить его изумительный подъем. В сфере средиземноморской торговли ошибка в расчетах была не менее масштабной. Чтобы лишить Венецию и Геную монополии левантийской торговли, Кёр оснастил и зафрахтовал, не без некоторого преувеличения окрестив «первым крупным торговым флотом Франции», небольшую флотилию — полдюжины скорлупок. Скромный дебют еще можно простить: все должно с чего-то начинаться. Но верно ли оценил ситуацию Жак Кёр, отправляя эти суда в Средиземное море? Следуя пятивековой традиции, он полагал, что Александрия и Кипр всегда останутся открытыми воротами восточных житниц, неисчерпаемыми рынками шелка и пряностей. Он не понял, что опасность приближения османов заставит эти источники в ближайшее время иссякнуть. Его извиняет разве что тот факт, что не он один совершил эту ошибку: ее повторят и его преемники — советники Людовика XI. В то время как в начале XV в. именно нормандские мореходы-авантюристы разведали Канарские острова, основав там эфемерное колониальное королевство, навязчивая идея освоения Средиземноморья вскоре заставила забыть о вылазках в Атлантику. Когда в последние годы века дьеппцы возобновят их, окажется, что их уже оттеснили более смелые: Америка попала в руки испанцев, Африку обогнули португальцы, а Франции останутся лишь крошки с праздничного стола и опять-таки унизительное положение. Все это в зародыше уже находилось в предприятиях Жака Кёра, как и его громкое падение в 1453 г.; его заключение под стражу, побег и преждевременная смерть на Хиосе в 1456 г. поглотили его состояние и прервали начатые им дела.

Ослабев в материальном отношении, вышла ли французская монархия из сильнейшего политического кризиса? Здесь достижения кажутся более очевидными, хотя и уравновешиваются некоторыми слабостями. Бесспорно, война позволила королевству усовершенствовать административную базу и быстрей, чем если бы этого не требовали военные и фискальные нужды, превратиться из феодальной монархии в то авторитарное государство, одновременно патерналистское и тираническое, каким является Франция Людовика XI. Несмотря на кризисы, поражения, жакерии, восстания городов и принцев, Валуа сумели достичь своих целей. Они избавились от всех опек: при Иоанне Добром — от опеки Штатов, а позже — от опеки со стороны принцев. Они отвергли все реформы, навязывавшиеся извне, но в нужный момент сумели реформировать свою власть совершенно самостоятельно, научились контролировать чиновников при помощи других чиновников и в конечном счете повысили эффективность работы административного механизма, ничуть не поступившись его мощью и не создав у подданных впечатления, что тех притесняют сильнее, чем прежде. Наконец, эту эволюцию, основные этапы которой были упомянуты по ходу нашего повествования и к которой мы больше не вернемся, ускорил целый ряд событий.

Но одна лишь устойчивость институтов не объясняет популярности режима. Она формирует его основу, но не вдыхает в него душу. Престиж Людовика Святого не зависел от органов управления и суда, парламентов, иерархии функционеров. Если Карл VII и Людовик XI командовали целыми армиями чиновников, это не обязательно значит, что им повиновались лучше, чем святому королю. Бесценная поддержка, которую они получили как наследие Столетней войны, была поддержкой со стороны национального чувства, которое отныне и веками будет кристаллизоваться вокруг особы суверена: эта преданность монархии сильней, чем была феодальная верность в любой период прошлого. Чувство, о котором мы говорили, на заре XV в. было еще очень нестойким, а в момент заключения договора в Труа, казалось, угасло совсем. Однако вскоре жизненный опыт народа возродил его и дал ему вызреть. Для того чтобы совершилась эта нравственная трансформация, ярких примеров которой на последней стадии войны можно обнаружить тысячи, хватило многократных набегов врага, нескончаемых рейдов рутьеров и прежде всего длительной оккупации некоторых провинций. Народ — ведь о нации говорить еще слишком рано? — близко узнал и возненавидел чужеземца, потому что чужеземец поселился в его доме: во всей мировой истории нет примера, чтобы военная оккупация способствовала достижению согласия между победителем и побежденным. Отсюда эти новые слова, звучащие до странного современно, которые были в ходу в окружении буржского короля. Подданные, оставшиеся верными Карлу, были «истинными французами», добрыми французами, а остальные — «французами-ренегатами», «английскими французами»: так интуиция сердца клеймила измену вопреки всем юридическим аргументам, какие можно было привести в ее пользу. Что значила фикция законного династического наследования, сохранение французской администрации по сравнению с присутствием иностранных солдат, которые говорили на чужом языке, отличались чуждыми нравами и, несмотря на все предосторожности, вели себя как завоеватели?