Страница 46 из 58
Не люблю я теперешней моды на вивисекцию, когда известную личность потрошат и выворачивают наизнанку на потребу почтеннейшей публики. Никакого энтузиазма не вызывает у меня такое публичное потрошение. Ведь если говорить начистоту, то какое кому дело, какое у меня хобби? А вдруг постыдное? Вдруг я люблю подглядывать за соседями? Кому какое дело, как я пишу, когда и чем? Может, гусиными перьями, которые садистски выдираю из живых гусей?
Но я могу признаться в одной вещи, в которой люди аккуратные и солидные ни в жизнь не признаются. Если кого-то дико интересует нечто мое глубоко личное и интимное, так и быть — загляните в ящик моего письменного стола, содержимое которого скажет обо мне больше, чем целая книга. Ибо здесь находится все, что мне близко и дорого, что скрыто от посторонних глаз, своеобразная квинтэссенция моей сути. Упомянутый ящик у меня под рукой, вот он. Сейчас его выдвину и перечислю содержимое. Честно, не привирая.
Вот что там лежит: запас шариковых ручек и фломастеров; одна перьевая ручка; множество скрепок; клейкие ленты; заколки для волос (я ими скалываю листы бумаги); маленький калькулятор; штопор; филателистическая лупа, нет, извините, три лупы; целлофановый пакетик, набитый винтиками и шпунтиками; несколько мебельных гвоздиков; фишки из разных казино; таинственная пружинка от скоросшивателя; сантиметр; прибор для измерения расстояния на дорожных картах; пинцет для бровей; два пробочных шарика, каждый с петелькой, чтоб повесить, только не знаю куда; несколько ремешков к наручным часам; пластиковый футляр для кредитной карточки; кусочек замши и немыслимое количество одноразовых платков носовых и для протирки очков. Было там еще красное гусиное перо, кто-то преподнес такой символический подарок, но я воткнула его в вазочку. Очень декоративно.
Полагаю, что содержимое ящика может пополниться, туда кое-что из мелочи еще поместится.
Ну и как? Достаточно такой интимности?
А вот теперь, наконец, я возьмусь за произведение пана Левандовского[3].
Чтобы избежать недоразумения, сразу скажу вот что.
Пан Левандовский мне очень нравится, ибо обладает одним изумительным качеством. Так уж он устроен, что по сути своей, по биологическому естеству является самым настоящим, что ни на есть, бабником — стопроцентным и честным. То есть, говоря проще, он любит всех женщин такими, какие они есть, любит их всей душою, обожает их, при этом возраст женщины тут абсолютно неважен. Ей может быть и восемь лет, и сто восемь. С сексом это обожание не имеет ничего общего, и я его прекрасно понимаю, поскольку сама питаю столь же глубокую страсть ко всем кошкам, будь это слепой котенок или уссурийский тигр. Люблю их нежно и безмерно.
И даже внешне наши любови проявляются схожим образом. Пан Тадеуш охотно целует всех особей женского пола, хоть какую-нибудь бой-бабу или бабу-ягу, у меня же рука сама тянется погладить уссурийскую тигрицу, как я бы гладила шаловливого домашнего котенка.
Будучи так устроен, пан Тадеуш с легкостью необыкновенной заставляет меня верить, будто я — само божество. Как я была очаровательна в юности! Как я очаровательна сейчас! (Может, он сговорился с телевидением?) А уж о моих душевных качествах он едва осмеливается говорить, они достигают поистине космических высот, и никому в мире со мной не сравниться. Нет существа лучше и драгоценнее. Найдется ли человек, который не мечтал бы что-то подобное услышать о себе? Особенно женщина.
И благодаря такому отношению пан Тадеуш, возможно сам того не осознавая, часто поддерживает мой дух, не давая впасть в депрессию, хотя я в принципе не склонна к этому, но при некоторых усилиях окружающей действительности… кто знает?
Своеобразие и необычность же ситуации заключаются в том, что пан Тадеуш не читает моих книг. А если и читает иногда, то лишь в силу служебной необходимости, особо не вникая, с пятого на десятое. И прочтя, сразу же старается забыть. Пан Тадеуш любит возвышенную литературу, совершенно непонятную для большинства читающей публики (в том числе и для меня), так называемую трудную литературу, целью которой является всестороннее изучение сложнейших и тончайших движений души, мятущейся в тисках жестокого мира. Как правило, подобные произведения пишут мужчины. (Что лишний раз подтверждает мою правоту, когда я утверждаю — именно современные женщины потеряли остатки разума и втоптали мужчин в щели в полу.) Если же приходится читать книги, написанные женщинами, то тут пан Тадеуш предпочитает саги с кровавым сексом. Спрашивается, и на кой ему читать мои книжки?
Мне остается лишь посочувствовать ему, все-таки он мой литагент.
О том, чем должен заниматься мой литературный агент, я написала в эпилоге к его книге. Теперь же займусь ею вплотную. Это правда, что мы с ним проговорили много-много часов — по-дружески, ведь я напрочь забывала о включенном диктофоне. В этих беседах я признавалась, не отдавая себе в том отчета, в таких вещах, о каких ни за что не смогла бы написать. О пронзительно личных и страшных вещах, например о болезнях и смерти. О таком я запретила писать, и пан Тадеуш уважил мое желание. То же, что меня компрометирует, выставляет в невыгодном или смешном свете, — пусть остается. Смешное, но не трагичное, как о непослушном ребенке или о собаке в Советском Союзе… Если бы я решилась написать трагедию, при чтении которой никто не смог бы удержаться от слез, у меня набралось бы материала предостаточно. Но я ничего такого писать не желаю. Зачем добавлять горя в нашу жизнь, и без того переполненную кошмарами?
Я ЗА жизнь, а не ПРОТИВ нее.
А обо всем остальном я разрешила написать, пусть оно и будет мне в ущерб. Вот только не представляла, какая же белиберда из этого получится.
Теперь понимаю — не следовало делать такого интервью, в котором я говорю все якобы сама. Нет, я и вправду все это наговорила, пан Тадеуш просто пересказывает меня, но в этом-то и состоит самая большая ошибка. Правда, прочтя в моем пересказе собственную книгу, уверена, пан Тадеуш опротивеет сам себе. Ведь и в нашем мире, как и в античности, продолжают свою многотрудную миссию эринии, богини мести, хотя, возможно, действуют деликатнее, чем встарь.
Итак, если уж кому-то захотелось (в данном случае пану Тадеушу) обо всем рассказать, то надо было писать от себя. А то, читая его книгу, я через каждую страницу впадаю в отчаяние — неужели я и в самом деле все это говорила, ведь я вовсе не такая, какой предстаю со страниц книги пана Тадеуша.
Ладно, давайте пройдемся по тексту.
Уже само начало свидетельствует о том, что пан Тадеуш мои «Автобиографии» прочел невнимательно. Все, о чем он упоминает, я описала сама. И описала совсем по-другому, нормальным для себя языком. Ему следовало бы вызубрить на память мои признания, заучить наизусть, как стихи, и не ломать себе голову, пересказывая затем своими словами и приводя меня в бешенство. Если уж собрался кого выпотрошить, будь добр хотя бы честно прочитать все написанное жертвой.
Только вот что удивляет. Как это пан Тадеуш выдержал мои бесконечные повторы? Ведь я же без конца повторяюсь, и он это делает вслед за мной, только своими словами, о боже!
Вообще-то начало не так уж меня раздражает, я имею в виду форму, а вот ошибки по существу непростительны. Правду написал, что мы болтали, попивая красное вино, прописанное мне кардиологом. Врач, помнится, имел в виду рюмочку, ну от силы две, но никак не бутылку. С другой стороны, рюмка рюмке рознь, у меня есть и такие, что полбутылки поместятся. И вообще, кто сказал, что я напиваюсь вдрызг?! Насколько я помню и насколько могу доверять своим друзьям, то в состоянии подпития я запросто могу и сболтнуть чего не следует, скажем, проговориться о каком секрете, но вот измышлять несуществующее я не буду, для этого надо бы упиться до потери сознания, чего со мной никогда не случалось. Под хмельком я могла бы признаться в каких-нибудь своих сомнениях, опасениях, но уж выдумывать всякие глупости… Очень прошу, без преувеличений.
3
Речь идет о биографической книге Тадеуша Левандовского, литературного агента Иоанны Хмелевской.