Кровопролития на Юге

На следующий день после написания этого письма Ролан через Майе передал г-ну де Виллару просьбу, чтобы тот немного подождал, прежде чем прибегнуть к строгости: пускай минуют седьмое и восьмое число, потому что в эти дни истекает срок перемирия; он твердо заверил маршала в том, что после этого либо приведет к нему целиком все войско, либо сдастся ему сам вместе со ста пятьюдесятью людьми. Маршал изъявил готовность подождать до утра субботы, но тогда уж он отдаст приказ атаковать рубашечников и на другой день собственной персоной выступит во главе большого отряда и настигнет их в Карнулё, где, как стало ему известно, расположились мятежники. Однако те со своей стороны узнали о его намерениях и ночью ушли из деревни.

Деревня поплатилась за тех, кто стоял в ней постоем: ее разграбили и сожгли; «головорезы» даже прикончили двух женщин, и д'Эгалье не смог добиться наказания виновных. Итак, г-н де Виллар исполнил роковое обещание, и война разгорелась вновь с тем же ожесточением, что и до перемирия.

Де Менон пришел в ярость о того, что упустил рубашечников; узнав через одного из своих шпионов, что следующую ночь Ролан собирается отдыхать в замке Прад, он явился к г-ну де Виллару и попросил у него снарядить экспедицию против вождя мятежников, которого надеялся схватить, потому что к его услугам был проводник, в совершенстве знавший тамошние места. Маршал разрешил ему действовать по своему усмотрению. Вечером де Менон пустился в путь с двумя сотнями гренадеров; незамеченные, они миновали уже три четверти расстояния по тропе, ведущей в замок, как вдруг на гренадеров де Менона случайно наткнулся один англичанин, состоявший в отряде Ролана и возвращавшийся из соседней деревни, где у него была подружка. Не раздумывая, что с ним будет, англичанин выстрелил из ружья и закричал: «Тревога! Тревога! Здесь королевские солдаты!» Его крик подхватили часовые, Ролан вскочил с постели и, не имея времени одеться и взять коня, пешком, в одной рубашке удрал через потайной ход в лес. Де Менон вошел в замок в тот миг, когда Ролан из него выбежал, нашел постель беглеца еще теплой и захватил трех великолепных коней, а также одежду, в которой обнаружил кошелек с тридцатью пятью луидорами.

На эти враждебные действия рубашечники ответили убийством. Четверо из них, имевшие основания для недовольства неким Доде, представителем г-на де Бавиля, исполнявшим одновременно обязанности мэра и судьи в Виньане, спрятались в колосьях у дороги, по которой, как было им известно, он должен был возвращаться к себе домой из деревни Ла Валетт. Они все рассчитали наилучшим образом. Доде пошел по дороге, у которой его поджидали убийцы; он нисколько не догадывался об угрожавшей ему опасности и спокойно беседовал с г-ном де Мондардье, молодым дворянином, жившим по соседству, который в тот самый день приехал к нему просить руки его дочери, как вдруг его обступили четыре человека; они уличили его в вымогательствах и несправедливостях, в коих он был виноват, и разнесли ему голову двумя пистолетными выстрелами. Что до г-на де Мондардье, он отделался тем, что у него отняли вышитую шляпу и шпагу.

В тот же день, как стало известно об этом убийстве, г-н де Виллар назначил вознаграждение за головы Ролана, Раванеля и Катина.

Однако пример Кавалье вкупе с усиливающимися жестокостями произвели на рубашечников некоторое впечатление; что ни день, кто-нибудь из них обращался с мирными предложениями, а однажды тридцать мятежников сразу пришли и сдались в руки Лаланду, а еще двадцать — Гранвалю. Чтобы их примеру пожелали последовать прочие, всех сдавшихся не только простили, но и выдали им вознаграждение, и 15 июня пришло еще восемь человек из отряда, с которым Кавалье расстался в Кальвиссоне; они в свой черед изъявили готовность покориться; еще двенадцать человек явились с просьбой, чтобы им было позволено разделить судьбу их прежнего военачальника и следовать за ним повсюду, куда бы он ни направился. Их просьбу удовлетворили и послали их в Валабрег, где они встретились с сорока двумя своими бывшими однополчанами, среди которых были Дюплан и младший брат Кавалье, коих препроводили туда несколькими днями раньше. Всех вновь прибывших размещали в казармах и платили им недурное содержание: начальники получали сорок су в день, а солдаты десять су. Все были как нельзя более довольны: кормежка отменная, квартиры хорошие, а время они проводили, слушая проповеди, распевая псалмы да молясь денно и нощно. По свидетельству Лабома, это пришлось весьма не по вкусу местным жителям, сплошь католикам, и если бы рубашечников не охраняли войска, жители побросали бы в Рону всех до единого.

Тем временем пришло время для Кавалье уезжать; ему был указан пункт назначения довольно далеко от театра военных действий, чтобы мятежники никоим образом не могли на него рассчитывать; там он должен был набрать себе полк, а когда полк будет снаряжен, выступить с ним на войну в Испанию. Г-н де Виллар, по-прежнему весьма к нему благоволивший и обращавшийся с ним не как с бунтовщиком, а напротив, в соответствии с новым его чином, 21 июня предупредил его, что наутро он должен быть готов к отъезду; одновременно маршал выдал ему в счет будущего жалованья пятьдесят луидоров для него самого, тридцать для Даниэля Бийара, который стал подполковником, сменив на этом посту Раванеля, по десять луидоров для каждого капитана, по пять для каждого лейтенанта, по два для каждого сержанта и по одному луидору для каждого солдата. В его войске было в ту пору около ста пятидесяти человек, из коих только шестьдесят вооружены; их сопровождал г-н де Вассиньак, майор Фимарсонского полка, вместе с пятьюдесятью драгунами и пятьюдесятью солдатами из Эно.

Везде по пути следования Кавалье и его войска им оказывали безупречный прием; в Маконе их настиг приказ остановиться.

Кавалье немедленно написал г-ну де Шамийару, что хочет сделать ему важное сообщение, и министр сразу же отправил к нему правительственного гонца по имени Лавале, который должен был доставить его из Макона в Версаль.

Эта новость превзошла все надежды Кавалье; ему было известно, что при дворе им интересуются; прием, оказанный в Ниме, открыл ему глаза, при всей его скромности, на то, что его считают важным и даже весьма важным лицом. К тому же он полагал, что оказал королю достаточно серьезные услуги, чтобы заслужить знаки отличия с его стороны.

Встреча, оказанная ему Шамийаром, подтвердила его радужные мечты: министр принял молодого полковника, всячески подчеркивая, что ценит его заслуги, и заверил в том, что самые знатные вельможи и самые важные придворные дамы расположены к нему точно так же, как сам Шамийар.

Наутро новое известие: министр предупредил Кавалье, что король желает его видеть и потому он должен подготовиться к этой встрече. Два дня спустя Кавалье получил от Шамийара письмо: тот писал, чтобы Кавалье явился к нему в четыре часа пополудни; министр укажет ему его место на парадной лестнице, по которой прошествует король.

Кавалье надел самое нарядное платье и в первый раз, быть может, занялся своей внешностью и туалетом. У него было приятное лицо, которому придавали большое очарование молодость, кроткий взгляд и длинные белокурые волосы. Два года сражений наложили на его облик отпечаток воинственности. Короче, даже среди самых изысканных придворных он выглядел настоящим кавалером.

В три часа он отправился в Версаль, нашел там Шамийара, который его ждал; все придворные до последнего были в волнении: стало известно, что Людовик Великий изъявил желание встретиться с бывшим севеннским вождем, имя которого так часто и грозно звучало в лангедокских горах, что звук его докатился и до версальских покоев. Как и предвидел Кавалье, всем было весьма любопытно на него поглазеть, но поскольку никто еще не знал, как обойдется с ним Людовик XIV, никто не смел с ним заговорить из страха навлечь на себя неудовольствие: тон всем остальным должен был задать король.

Любопытные взгляды и подчеркнутое молчание весьма стесняли молодого полковника, но дело еще осложнилось, когда Шамийар, проводив его на условленное место, удалился и пошел к королю. Однако через минуту Кавалье прибег к средству, к которому прибегают люди в смущении, а именно спрятал свое смущение под маской надменности, прислонился к перилам лестницы и, скрестив ноги, принялся поигрывать пером своей шляпы.