Страница 9 из 139
— Какие новости привезли? Как дела под Москвой?
— Трудно дело идет. Спасибо морозам, помогают нам лучше любого оружия. Сибиряки прибывают. И обмундированы по нынешней лютой зиме. И техника у них солидная. Так что дадут жару немцам.
Хорошо бы, подумал я. А к тому времени и мы подоспеем. И тогда погоним гитлеровские армии до самого их логова, до Берлина!
Но где же ты, Валюша? Тебе не зря дали это имя. Как помнится, оно означает силу духа. А пока живу надеждой на нашу встречу. И тогда никогда от себя не отпущу!
Наконец мы на марийской земле. До Йошкар-Олы рукой подать. Остановились в деревне недалеко от поселка Сурки. Я объявил трехдневный отдых. Теперь можно было сбросить напряжение и расслабиться. Кто-то приводил в порядок свою „амуницию“. С десяток „бойцов“ отправились на озеро, на подледный лов, и не безуспешно. Караси и окуньки будто ждали, когда их выловят и бросят на сковородку. А какая была уха! Секрет, оказывается, в том, что рыбы должно быть столько, чтобы ложка стояла!
Я со своим штабом разместился в доме марийской семьи. Приветливая хозяйка и ее сноха запекли для нас оранжевую тыкву. Ты не представляешь, Валюша, какое это вкусное блюдо! Война завершится, непременно сделаю его и посвящу тебе.
На второй день пребывания в деревне произошло ЧП, которое потрясло меня. Зек по имени Галимджан, осужденный за ограбление сберкассы, задержал и привел ко мне дезертира, тоже из отбывавших наказание в Таганской тюрьме. Какое же это ничтожество! Мужчина лет сорока стоял с поникшей головой, дрожа от страха. Так уж лучше погибнуть в честном бою, чем жить на коленях!
— Только не выдавай меня властям, — трусливо умолял он.
— Вы знали, что совершаете преступление? — спросил я.
— Бес попутал. Прости, командир.
— На что же вы рассчитывали вместе со своим бесом?
— Да страшно…
— Убить могут. Понимаю. Но можно и выжить. Вы же уклонились от службы в армии. Теперь вам грозит предстать перед трибуналом. А он действует по законам военного времени. Вас расстреляют.
— Я жить хочу… — Из глаз потекли слезы. Ему было жалко себя.
— Придется отправить вас в райвоенкомат. Там разберутся и решат вашу дальнейшую судьбу.
— Только не это…
— Тогда пойдите и сдайтесь властям сами. Вас, возможно, направят на передовую, не предавая суду военного трибунала.
— Есть такой закон? — ухватился дезертир за это, как за спасительную соломинку.
— Имеется.
— Мне сейчас пойти или как? — В голосе его чувствовалась неуверенность.
— Только сейчас! Мои ребята проследят, чтобы вы не передумали. Это ваш последний шанс. Знайте!
В качестве сопровождающих отправил я с ним командира отделения и двух зеков. К вечеру они возвратились, принесли расписку райвоенкома, доложили, что дезертира зачислили в маршевую роту, направляющуюся на фронт.
Утром следующего дня почтальон вручил нашей хозяйке похоронку на сына, погибшего в бою под Наро-Фоминском. И с нею, и с невесткой было плохо. Мне пришлось приводить их в чувство.
Милая Валюша! Я никогда не представлял себе, что такое горе. А здесь увидел его в полный рост. Горе убивает человека, и надо быть очень волевым, чтобы справиться с ним, преодолеть его. Но больше всех, пожалуй, переживал осиротевший юноша. Он перенес известие стойко, сдерживая слезы, с сознанием того, что отца не вернешь к жизни. И лишь сказал скупо:
— Я должен отомстить за папу!
— Но тебе только шестнадцать лет, сынок, — убеждали его и мать, и бабушка. — Подрасти надо.
— Не пустите, убегу на войну сам! — решительно произнес тот. Подошел ко мне. — Возьмите меня с собой. Я умею стрелять из винтовки. Могу быть снайпером. Имею значок „Ворошиловский стрелок“.
— Мужественный порыв, — сказал я на это. — Но все дело в том, что в армию берут лишь с восемнадцати лет. Таков закон.
— Тогда уйду в партизаны! Там даже пацаны воюют. Не примут, сниму немецкого часового, добуду винтовку или автомат и один стану убивать захватчиков!»
«Длительное безделье разлагает человека, и я этого боялся больше всего. Среди же моего „войска“ встречались и люди неуравновешенные, безвольные, податливые на плохое. Кто-то из них к картам пристрастился, а кто-то и к самогонке прикладывался, участились случаи приставания к молодухам.
На рассвете вчерашнего дня я проснулся от визгливого бабьего крика. Выскочил на крыльцо и услышал, как в соседнем дворе старуха на своем татаро-марийско-русском языке выговаривает на всю деревню кому-то.
Вбежал во двор и увидел такую картину: старая женщина лупит мешком по голове Павла, парня из тех, что был на постое в ее избе.
— Да чего ты, бабушка Марьям! Разве я сделал чего? — оправдывался тот. — Он сам мне на голову сиганул и давай клювом долбать макушку. По нужде не дает сходить. Ну, я его и сбросил на землю. А он и лапы кверху. Какой нежненький…
Но старуха не желала слышать оправданий, лупила парня, приговаривая:
— В деревне нашей слыхом не слыхивали о воровстве, сараи и избы замков не знают. А тут петуха мово вдруг решил украсть! Да он у меня один на все куриное стадо. Ты что же, решил меня без цыплят оставить?! Муженька моего дорогого на войне убили. Вдовой осталась прежде времени. Теперь вот петуха задушили. И как только земля таких, как ты, носит! Мать твоя, хоть, видать, и женщина, а родила урода! Чтоб тебя шайтан покарал!
Красивый, в пестром одеянии перьев петух лежал на снегу с открученной головой, тело его взрагивало.
Я все понял. Прошел в избу, разбудил командира отделения, без долгих слов и отчитываний приказал:
— Пройдите по домам, соберите командиров взводов и отделений. Пусть явятся сюда немедленно. Мои заместители — тоже.
Когда все собрались, пришлось учинить над парнем „самосуд“. Не знаю, правильно ли это, но иначе поступить не мог. Ах, как здесь нужны были бы юридические знания, но их у меня, к сожалению, нет!
— Павел, объясните, что произошло, за что вас наказала бабушка Марьям? — спросил я, когда все собрались во дворе.
— А так, ни за что! — начал Павел.
— Но что-то же было!
— То петуха надо было лупить, а не меня. Это он мне прохода все дни не давал. Как ни иду по двору, так и норовит запрыгнуть мне на плечи и тогда голову начинает долбить. А когтями вцепится так, что не оторвешь, разве только с моим мясом. И чего я ему сделал такого, за что меня невзлюбил?! Не петух, а коршун!
— Знать, к курам моим подбирался, в курятник нос совал, — объяснила старуха. — Он же трудится, пасет и охраняет моих курочек. Ты же, ты же… — И она всплакнула, глядя на петуха, тело которого перестало биться. — Петушок мой единственный. Куры осиротели без него, а я без цыпляток осталась на старости лет. Ни козы, ни кроликов у меня нет. Откуда мясо возьму, яйца?
Командиры стояли, опустив головы, видно, стыдно им было за „бойца“. У меня же в голове стоял полный сумбур — как поступить с парнем?
— Что будем делать? — спросил я.
Первым взял слово начальник штаба роты.
— Как же так, Павел, получилось? Тебя для того выпустили досрочно из тюрьмы, чтобы вновь за свое взялся? Сказано — кровью на фронте искупить вину свою перед Родиной-матушкой, а не воровством. Ты же опозорил всю нашу роту!
— Так если б я знал, что так получится… — пробурчал Павел.
— Курятинки захотелось отведать? — вступил в разговор взводный. — Так и скажи честно всем нам, как подобает вору.
— Ну, захотелось, — признался Павел. — И что здесь такого? В тюрьме — баланда селедочная. Идем на войну, а харч сами знаете какой — хлеб да вода, вот и вся еда.
— Тогда зачем петуха обвинять? Так сразу и признался бы. А насчет курятинки или крольчатинки, думаешь, нам не хочется отведать? И молочка попить, и яичек откушать? Одна надежда: войну завершим, своим трудом все заработаем, — сказал командир отделения.
— Есть желающие выступить? — спросил я.
— Все и без того ясно, командир, — сказал кто-то за всех.
Но если это суд чести, тогда и приговор необходимо вынести, подумалось мне. Но какой? Обратился к собравшимся: