Схватка с чудовищами

Через некоторое время отворилась дверь. Тусклое пламя свечи в руках ксендза осветило лицо мужчины, которого он сразу узнал. Появление ночного гостя встревожило его. На моложавом лице появилось недовольство.

— Святой отец… — начал было Краковский, тяжело дыша, скороговоркой, вполголоса.

— Тихо, — предостерегающе, и в то же время раздраженно произнес ксендз. — Ты можешь поставить под удар меня, а что еще ужаснее — скомпрометировать святую церковь. Сам знаешь, в какое время живем.

— Но, святой отец… Я был схвачен людьми Буслаева. Вы не представляете, что было со мной! Укройте меня, или я… — В руке бандита блеснул вороненый ствол «парабеллума».

— Проходи, сын мой, — примирительно сказал патер и закрыл за ним дверь.

— Мне удалось ввести Буслаева в заблуждение, усыпить бдительность осодмильцев. По мне стреляли…

С улицы послышались голоса. Ксендз и Краковский насторожились, вслушиваясь и стараясь понять, что происходит там. Донеслись же до них две фразы:

— Вот отпечатки его сапог. Он где-то здесь.

— Ему некуда деваться…

Прикрывая рукой пламя свечки, ксендз повел нежданного и нежеланного гостя по темному помещению. Провел в Сакристия[1] — святая святых костела.

— Придется пересидеть здесь, сын мой. Любвеобильно сердце Господне. — Налив вина, провозгласил: — Да хранит Господь нас обоих.

— Да хранит Господь, — повторил его слова Краковский.

— Пытали? — поинтересовался ксендз, все еще вслушиваясь в то, что происходит за стенами храма. Зная недавнее прошлое Краковского, то, чем он занимался при немцах, ксендз не симпатизировал ему и даже мог бы пожертвовать им ради того, чтобы не оказаться заподозренным в нечистых делах. Но это в случае, если войдут в костел и застигнут его здесь.

— Все было, — глубоко вобрав в себя и выпустив воздух, произнес атаман. — Натерпелся такого, что врагу не пожелаю. Приговорили к публичному повешению. Казнь назначена на утро — он врал, как мог. В сознании его навязчиво возникал то Красавин-старший, лежащий на полу с простреленной головой, то укоризненно смотревший на него Красавин-младший. Испуганные глаза дочурки и крик жены.

Ксендз перекрестился.

— Майн готт! — Требовательно спросил: — А перед нашим Господом Иисусом Христом ты не согрешил, сын мой? В Библии сказано: перед Богом все наши грехи открыты. Отвечай.

— Никак нет, святой отец. — Бандит перекрестился.

— Перед церковью? Сказано: если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи и очистит нас от всякой неправды. Отвечай.

Чист, святой отец. — Снова совершил крестное знамение.

— Передо мной, как патером твоим? Если видишь себя грешником, то воззови к Богу, и Он спасет тебя. Отвечай.

— Чист, святой отец. — Краковский поцеловал крест на его груди.

— Майн готт! За что же тогда тебя преследуют? — удивился ксендз.

— За что? Наверное, за то, что вместе со святой церковью, завещанные нам отцами и освященные Господом Богом порядки пытаюсь утверждать на своей земле. Свято чту учение Христово и честно, по-христиански выполняю его заповеди.

— Все дело в том, что у большевиков привлекательная для простого люда программа. Вам, Краковский, ему нечего предложить. А в результате голытьба снова становится хозяйкой в стране.

— Полагаете, надолго? — решил узнать его мнение Краковский.

— Все зависит от благословения Господнего.

— Ваши молитвы, патер, видимо, до Господа не доходят. Вот в чем беда наша общая! А тем временем в лесу мы блокированы. Доставка в лагерь боеприпасов и продовольствия требует от нас все большего риска и изощренности ума. Этот лейтенант Буслаев…

— Господь знает. Но в гневе своем, сын мой, ты хватаешься за оружие, убиваешь тех, кто рожден по его милости. Ты предал отца с матерью, изменил Отечеству. Этим всем ты взял на себя смертный грех. Его невозможно искупить ни молитвой, ни покаянием. Ты сам обрек себя на вечные муки в загробной жизни.

Краковский не выдержал обличительных слов патера, упал на колени.

— Но ведь я боролся против большевиков! — взмолился он. — Неужели и за это господняя кара? Тогда зачем нужен такой Бог?

— Твои сомнения в Господе нашем, сын мой, ересь! Впрочем, «несть человека яко без греха».

Донесся сильный стук в наружную дверь.

— Оставайтесь здесь, господин Краковский! — приказал ксендз. — Я пойду встречу эту нечистую силу и постараюсь ее от вас отвести.

— Может быть, найдется более безопасное укрытие?

— Да не робей же ты, сын мой! Подумай прежде о Святой Церкви, а потом уж о себе! Обнаружат тебя, потянут и меня. Не прикроет никакой священный сан.

Краковский вскочил с колен, нервно перекрестился.

— Теперь зависит все только от вас, от вашей дипломатии и преданности не только Богу, но и нашей идее уничтожения этого режима и утверждения господства на этой земле Сверхчеловека над Недочеловеками! — угрожающе произнес он вслед.

ВНЕДРЕНИЕ В БАНДУ АГЕНТА

Анна сняла со стола шитье и сложила его на табуретку. Накрыла все для ужина. Положила в миску мятую картошку, вместо масла полила ее соусом.

Егор прошелся вдоль занавешанных окон избы. Вид у него был загнанный, он постоянно прислушивался, не идут ли по его душу. Сев за стол, он нахмурился, сморщился.

— Опять эта грибная подлива! Неужели нет ничего другого?

Женщина посмотрела на мужа с обидой, приложила уголок косынки к увлажнившимся глазам. Когда-то миловидная, она выглядела преждевременно состарившейся, лицо ее, давно не излучавшее улыбки, было печальным.

— Навязался ты на мою голову! То не буду, другое не нравится, третье надоело. Ну ладно, был бы больной какой. Желудок там али печенка не принимала пищу. Жрать горазд, хотя и не заработал. Даже на двор высунуться боишься. Чтоб тебя черти унесли, дьявола!

— Унесут, подожди… Аль забыла, как жила при немцах? Отберу бывало у кого из селян поросенка ли, курицу — все в дом тащу! Как же женушка небось сидит голодная.

— Да мне твои поросяты-цыпляты поперек горла стояли, если хочешь знать! Ворованное и есть ворованное. Чего глаза-то вылупил? Разве не так? Вот Витька Звонарев, сам пошел в милицию и сдался. А у него вина поболе твоей будет. Эсэсовцев возил на машине, когда они во главе с Краковским на партизан облавы устраивали. Да и в полицаях состоял опять же.

— Не дождешься ты от меня, Анна, чтобы я сам себе петлю на шею набросил, — резким движением Егор отодвинул от себя миску. — Может быть, я тебе не люб стал, и ты и в самом деле решила избавиться от меня? Так и скажи: убирайся, мол, Егор, к чертям собачьим! А я туг незапачканного мужичка себе найду, да сильного. И чтобы брился каженный день.

— Поехали с орехами… Да я тебе, идолу, лучшего хочу. Не молодой ведь уж. Высохнешь на чердаке сидючи между печными трубами. В мощи превратишься, а святого из тебя все одно не сделают. Да и без солнышка сколько времени. Прежде был любо посмотреть — кровь с молоком. А нынче? Ишь, весь белый как лунь стал. Жить-то по-людски когда станем? Виноват, иди и поклонись власти советской в ножки. Искупи вину и живи, радуйся. А заодно и мне облегчение будет. — Анна посмотрела на мужа с печалью в глазах. — Иди, Егор, в милицию. Иди! Хочешь, я провожу тебя? Крови людской на твоих руках нет, а остальное… Ну, даже если какой срок присудят. Выйдешь из заключения, Егорушка, человеком станешь. А я подожду твоего возвращения. Буду слать посылки тебе с гостинцами.

— Хватит! — ударил Егор кулаком по столу. — Сегодня же уйду из дома, чтобы не связывать тебя собой. Дай только стемнеет на дворе. Но не сдаваться пойду, не радуйся. Проберусь в Сибирь к сестре. Она не обидит братца. Да и концы в воду.

— А кормить сестрица тебя на какие шиши станет, ты подумал? Да и жива ли она? Столько лет ни слуху ни духу.

Под крыльцом вдруг зарычала собака. Егор выскочил из-за стола, панически засуетился, забегал по комнате.

1

Помещение, где хранятся предметы культа.