Страница 122 из 126
Когда же я стал готовиться к отходу ко сну, слух мой неожиданно обострился, как всегда бывает в преддверии опасности. Ножки стула громко и противно заскребли по полу, и по спине у меня пробежала дрожь. Я застыл без движения и затаил дыхание, готовясь услышать… нечто… словом, что-то еще, кроме звериных воплей в окружающей дом чаще. Однако ничего расслышать мне так и не удалось, так что я осторожно прокрался в спальню, застелил широченное дубовое ложе извлеченными из шкафа свежими простынями, сбросил одежду и нырнул под одеяла. Свет в гостиной я оставил, а дверь оставил приоткрытой — настолько мне не хотелось оставаться наедине с непроницаемой тьмой горной ночи.
Проснулся я рано утром. За окном стояло солнечное, веселое утро. Припомнить, когда же меня одолела дремота и я уснул, не получилось, но, похоже, я спал крепко и спокойно и сейчас чувствовал себя посвежевшим и отдохнувшим. От странной тревоги, одолевшей меня вчерашним вечером, не осталось и следа. В ветвях чирикали птицы — весела и беспечно, как положено дневным тварям, ибо ночные здесь завывали с ужасающей силой. В свете дня дом показался мне еще красивее, чем прежде, и теперь мне снова захотелось здесь поселиться и ни в коем случае не продавать участок. Под ложечкой посасывало от голода, и я тут же припомнил, что в доме не осталось почитай что никакой провизии. С такими мыслями я прыгнул в машину и поехал в Баррен-Крик за припасами. Улицы городка в такой час оказались совсем пустынными, однако магазин работал. Хозяин, мистер Эйвери, приветливо поздоровался со мной и спросил, откуда я. В ответ на мои слова, что я, мол, внук Тимоти Эсберри, хозяин лишь пожал плечами и сдержанно выразил свои соболезнования. Похоже, местные жили сами по себе, а дед — сам по себе, что и неудивительно: семья моя, как многие привыкшие жить в лесной глуши люди, предпочитала держаться в стороне ото всех и не очень-то сходилась с соседями.
Вернувшись домой, я тут же нажарил себе яичницы с беконом и гренками. А, поев, снова засел за более чем странный томище за авторством Мориса Занна. За окном светило яркое солнце, и мрачное ночное очарование книги рассеялось: она более не казалась извращенным и жутким перечислением некромантских деталей, а скорее выглядела как повествование, в котором автор дал волю своим причудливым фантазиям. И я решил, что для сегодняшнего утра, пожалуй, достаточно чтения, пойду-ка я лучше поброжу по окрестностям и дом исследую. Там ведь наверняка хранилась куча всякой прелюбопытной всячины, заботливо сохраненной дедом. Подобные разыскания помогли бы мне составить более точное представление об оставленном мне наследстве.
Вот почему ближе к десяти я вышел из дома и пошел на север — то есть не туда, куда ходил вчера, а в противоположном направлении. К тому же мне удалось отыскать вполне приметную тропу, тянувшуюся прямо по хребту Коппер-пика, и я шел по ней, наслаждаясь открывающимися внизу удивительными видами долин и склонов. На востоке, далеко-далеко у подножия горы, виднелось скопление крохотных домиков — не иначе, Баррен-Крик. За ним лежал Эйкен-Милл, городок покрупнее — однако и его отделял от «Большой земли» высокий бугристый хребет.
В полумиле от дома я обнаружил примятую полянку в сени древесных ветвей. Оказалось, то было крошечное кладбище. Из травы торчало дюжины две могильных камней самых разных размеров и вида, очень старых и изглоданных непогодой. Некоторые уже почти скрылись в наползающей буйной растительности. Я прошел в середину, к надгробиям, на которых все еще читались надписи: Николас Эсберри, 1761–1834; Стюарт Эсберри (надо же, тезка), 1820–1914; Сюзетт Эсберри Вашингтон, 1823–1902; Джеймс Друид Эсберри, 1895–1938; Сара Коллинз Эсберри, 1811–1899. Меня крайне впечатлило увиденное, ибо я стоял над могилами предков, чьи имена мне едва ли приходилось слышать все прошлые годы. Здесь само прошлое окружало меня, а в землю возвратились кровь и плоть прародителей.
Родители не сказали, где именно похоронили деда. «На нашем фамильном кладбище, в горах», — ограничился краткой ремаркой отец. А вот сейчас мне было до крайности интересно — где же она, могила деда… Я раз за разом оглядывал камни, пытаясь отыскать ее. И тут, в дальнем углу, несколько особняком — точно, да, совсем новый могильный камень над свежим холмиком земли. Я подошел ближе, совершенно уверенный, что отыскал то, что хотел.
Так оно и оказалось. Тимоти Кэдден Эсберри, отец моего отца, родившийся в 1910 году. Рядом с могильным камнем, чем-то напоминавшим обелиск, истлевали увядшие цветы — видно, те самые, что родители возложили на свежую могилу деда. Тоненькие стебли травы прорастали из земляного холмика, а на граните уже проступили бурые пятна плесени. Некоторое время я стоял и не знал, что делать: помолиться? Заплакать? В конце концов я тихо прошептал: «Покойся с миром», ибо не обнаружил в душе более подходящих слов. В самом деле, что мы можем сообщить тем, кто уже умер? А потом я развернулся и покинул кладбище, чувствуя себя странным образом растерянным и смущенным, причем непонятно по какой причине.
Некоторое время я бесцельно бродил по округе и в конце концов выбрел к водопадику — тому самому, что обнаружил вчера. Стояла безветренная тишь, и, глядя на крохотные домики и зеленые склоны в долине, я понял, что в голове у меня звучит какая-то непонятно откуда взявшаяся мелодия. Тихая, весьма гармоничная и приятная — но совершенно незнакомая. Я ведь не композитор — так откуда у меня в подсознании зародилась музыка, которую мне раньше никогда не приходилось слышать?
Размышляя об этом, я постоял на уступе еще немного, а потом решил возвращаться домой. План был такой: легкий ленч — а затем осмотр нескольких шкафов. Я их еще со вчерашнего дня приметил. Кстати, не знаю почему, но меня вдруг одолел интерес к прошлому, а ведь до сих пор жизнь прошлых поколений едва ли меня занимала. Время от времени отец заговаривал о прошлых временах, но особого любопытства я не испытывал и тут же забывал рассказанное, возвращаясь к повседневным заботам. А здесь, в отсутствие иных дел и способов себя занять, прошлое вдруг представилось мне заманчиво интересным.
Когда я наконец добрался до дома, у меня в голове только и мыслей было, что об осмотре шкафов и буфетов. Соорудив себе внушительный сандвич из сыра и ветчины, я запил его холодным чаем и отправился в спальню на поиски скрытых сокровищ.
Родители забрали большую часть одежды и личные вещи деда. Однако вскоре я обнаружил трогательные реликвии прошлого — милые и маленькие: набор для бритья, с помазком и опасной бритвой, слегка заржавевшие карманные часы, несколько флаконов одеколона столетней давности — почти нетронутых. В углу лежала стопка книг: Библия, словарь, что-то под названием «Энциклопедия для мальчиков», атлас мира — все по меньшей мере сорокалетней давности. И тут я заметил несколько картонных коробок с шестидюймовыми бобинами для того самого катушечного магнитофона, что стоял в гостиной. Я вытащил их из угла, все четыре. На каждом красовалась надпись поблекшими черными чернилами и весьма неразборчивым почерком, принадлежавшим, судя по всему, моему деду.
На двух бобинах записаны были проповеди в местной церкви, на которых дед, видимо, присутствовал, на третьей — радиопередача, датированная 1964 годом, а вот на четвертой написано было — «Занн», и стоял год — 1966.
Вот ее-то я тут же и утащил в гостиную, отыскал в углу магнитофон и приготовился внимательно слушать. Оставалось лишь молиться о том, чтобы проигрыватель не вышел из строя за то долгое время, пока им никто не пользовался. Я воткнул вилку в розетку — похоже, все работало. Катушки закрутились, а я стоял в тревожном ожидании, прислушиваясь к потрескиванию и шипению, которые издавал крохотный динамик. И тут я услышал голос — и сразу понял, что он принадлежит деду: глубокий, медленный, певучий выговор южной Виргинии — у отца был похожий. Голос звучал неуверенно, казалось, дед нервничает — возможно, оттого, что не привык наговаривать текст на пленку. Вот что он сказал: