Страница 4 из 121
двухфунтовый. Так было до тех пор, пока не пришел Галилео Галилей и не
потратил десять минут на выполнение простого до элегантности
1
С тех пор я выяснил, что время от времени этот факт всплывал, но по неизвестным
причинам так и не был включен в основные исследования по вопросам раковых заболеваний. См.,
например, Havas (1990), Kolmel et al. (1991) или Tanget al. (1991).
эксперимента, который привел к совершенно неожиданному результату и
изменил историю.
В отрочестве у меня также было страстное увлечение ботаникой.
Помню, как долго я размышлял над тем, как бы мне обзавестись собственной
венериной мухоловкой, которую Дарвин назвал «самым изумительным
растением на Земле». Он показал, что она захлопывается, если быстро
прикоснуться последовательно к двум волоскам внутри ее ловушки. Двойной
спусковой механизм, судя по всему, соответствует движениям насекомых в
противоположность неодушевленным предметам, случайно попадающим или
падающим внутрь нее. Как только добыча захвачена, растение остается
закрытым и начинает выделять пищеварительные ферменты, но только в том
случае, если оно поймало действительно пищу. Это возбудило мое
любопытство. С помощью чего определяется, что это пища? Остается ли
мухоловка закрытой из-за аминокислот? Жировых кислот? Каких-то еще
кислот? Крахмала? Чистого сахара? Сахарина? Насколько сложны
определители пищи в ее пищеварительной системе? Увы, тогда мне так и не
удалось обзавестись таким питомцем.
Моя мать активно поощряла мой юношеский интерес к науке, доставая
для меня зоологические экспонаты со всех концов света. Особенно хорошо я
помню, как она однажды подарила мне крошечного высушенного морского
конька. Мой отец тоже одобрял мои увлечения. Он купил мне цейссовский
исследовательский микроскоп, когда я был еще совсем подростком. Мало что
может сравниться с удовольствием разглядывать инфузорию-туфельку или
вольвокс через мощную линзу объектива. (Как я потом узнал, вольвокс
единственное биологическое существо на Земле, обладающее колесом.)
Позже, когда я собирался поступать в университет, я сказал отцу, что мое
сердце принадлежит фундаментальной науке. Будучи мудрым человеком, он
убедил меня заняться медициной. «Ты можешь стать второсортным врачом и
все же неплохо зарабатывать, говорил он, но ты не можешь стать
второсортным ученым, это несовместимые понятия». Он обратил мое
внимание на то, что, занимаясь медициной, я ничем не рисковал, а потом,
получив диплом, я смогу решить, заниматься мне исследовательской работой
или нет.
Все мои сокровенные отроческие занятия отличались, как я полагаю,
милым старомодным, викторианским привкусом. Викторианская эра
закончилась более столетия назад (формально в 1901 году) и может
показаться уж слишком далекой от нейронауки XXI века. Но я чувствую себя
обязанным упомянуть мою раннюю любовь к науке XIX столетия, поскольку
она оказала решающее влияние на мой стиль мышления и постановки
опытов.
Говоря простым языком, этот «стиль» основное внимание уделяет
концептуально
простым
и
несложно
выполняемым
экспериментам.
Студентом я жадно читал не только о современной биологии, но и об
истории науки. Помню, как я читал о Майкле Фарадее, человеке из низших
слоев общества, самоучке, открывшем принцип электромагнетизма. В самом
начале XIX века он поместил брусковый магнит за листом бумаги и бросил
на бумагу железные опилки. Опилки тотчас расположились по дугообразным
линиям. Он сделал видимым магнитное поле! Такая наглядность была
возможна только благодаря тому, что подобные области науки относятся к
реальности, а не являются математическими абстракциями. Затем Фарадей
продвинул брусковый магнит взад и вперед через катушку из медной
проволоки, и подумать только! через катушку начал течь электрический ток.
Он продемонстрировал связь между двумя разными областями физики:
магнетизмом
и
электричеством.
Это
проложило
путь
не
только
практическому
применению
явления
вроде
гидроэлектростанций,
электромоторов и электромагнитов, но и глубоким теоретическим
прозрениям Джеймса Клерка Максвелла. Обладая лишь брусковым
магнитом, бумагой и медной проволокой, Фарадей открыл новую эру в
физике.
Хорошо помню, как я был поражен элегантной простотой этих
экспериментов. Любой школьник или школьница могут их повторить. Это
было очень похоже на то, как Галилей бросал камни, а Ньютон использовал
две призмы для исследования природы света. Хорошо это или плохо,
подобные истории довольно рано сделали меня технофобом. Я до сих пор
считаю, что пользоваться айфоном очень непросто, но моя технофобия
сослужила мне добрую службу в других отношениях. Некоторые коллеги
предостерегали меня, говоря, что с этой фобией можно было бы примириться
в XIX веке, когда биология и физика были еще юными науками, но не в нашу
эпоху «большой науки», когда основные успехи достигаются только
большими группами специалистов, оснащенными высокотехнологичными
устройствами. Я с этим не согласен. И даже если это отчасти верно, «малая
наука» гораздо более занимательна и часто может неожиданно сделать
большое открытие. Мне до сих пор доставляет неимоверное удовольствие то,
что для моих ранних экспериментов с фантомными конечностями (см. главу
1) нужны были лишь ватные палочки, стаканы с теплой и холодной водой да
обычные зеркала. Гиппократ, Сушрута, мудрец из моего рода Бхарадваджа
или любой другой медик древности или современности мог бы поставить те
же самые базовые эксперименты. Однако никто этого не сделал.
Или рассмотрим исследование Барри Маршалла, показывающее, что
язва вызывается бактериями, а не кислотой или стрессом, как «знал» любой
доктор. В ходе героического эксперимента, предпринятого, чтобы убедить
скептически настроенных критиков его теории, он действительно проглотил
культуру бактерии Helicobacter pylori и показал, что внутренняя оболочка его
желудка покрылась болезненными язвами, которые он быстро вылечил,
принимая антибиотики. После этого многие другие ученые доказали, что
многие другие расстройства, включая рак желудка и даже сердечные
приступы, могут быть вызваны микроорганизмами. Буквально за несколько
недель, используя материалы и методы, известные уже в течение нескольких
десятилетий, доктор Маршалл открыл по-настоящему новую эру в медицине.
Спустя десять лет он получил Нобелевскую премию.
Разумеется, мое предпочтение несложных технологий имеет как
сильные, так и слабые стороны. Мне они нравятся отчасти потому, что я
человек ленивый, но такой подход далеко не всем по вкусу. И это хорошо.
Науке нужно многообразие стилей и подходов. Большинство отдельных
исследователей нуждается в специализации, но наука в целом становится
более сильной, если каждый из ученых марширует под собственный ритм.
Единообразие порождает слабость: слепые пятна в теории, застывшие
парадигмы, ментальность эхо-камеры и культы личности. Разнообразие
действующих лиц это тонизирующий энергетик против подобных недугов.
Наука лишь выигрывает оттого, что включает в себя и витающих в
абстракциях рассеянных профессоров, и помешанных на контроле
перестраховщиков, и сварливых мелочных наркоманов от статистики, и
прирожденных спорщиков, настоящих адвокатов дьявола, и реалистичных
буквалистов, считающихся только с проверенными данными, и наивных