Страница 82 из 88
Необычная мысль пришла в голову Гарда, когда он, стоя против президента, слушал его длинную речь,произносимую с взволнованным бесстрастием. «Бог мой, – ужаснулся он, – сколько решений, принятых или не принятых в этой комнате, оборачивались для кого-то страданиями, ужасом, нищетой, смертями! Но видел ли когда-нибудь президент своими глазами муки собственных жертв? Слышал ли стоны убиваемых по его приказу, оставленных по его распоряжению в горе и страданиях? Знакомы ли ему переживания, причиненные его собственной несправедливостью? Нет, нет, нет! Он, как пилот бомбардировщика, с высоты наблюдает огоньки разрывов своих бомб, но не видит и не может увидеть лица, сожженного напалмом… Он мог бы увидеть эти лица в кино, прочитать о них в книгах, узнать о них из пьес, заметить на полотнах художников. Но именно потому-то он тупо ненавидит литературу и искусство, чтобы не допускать к себе даже этот «отраженный свет». Вот почему и сам Гард сейчас неугоден президенту: он невольно являет собой дополнительный канал, по которому к государственному деятелю понеслись мольбы о сострадании… «Бог мой, но разве президент слеп и глух? В так несправедливо устроенной жизни он тут же перестал бы быть президентом, как только прозрел или прочистил уши!..»
Гард молча поклонился и пошел к двери.
– Минуту! – сказал президент. – Я вас еще не отпускал. Дорогой Воннел, оставьте нас наедине.
Министр повиновался, не выказав ни тени неудовольствия. Президент подождал, пока за Воннелом прикроется дверь, и после этого тихо поманил Гарда. Комиссара поразила происшедшая с президентом перемена. Это был уже не государственный деятель, а просто утомленный старик, в глазах которого можно было прочитать все нормальные человеческие чувства: и жалость, и тоску, и даже страх.
– Молодой человек,– мягко, как бы оправдываясь, проговорил президент,– не судите меня строго, да и сами не будете судимы. И не расстраивайтесь, не надо. Есть силы, перед которыми и мы с вами – муравьи.
Гард озадаченно кивнул.
– Вот и прекрасно! – вздохнул президент. – Вы, конечно, знаете пословицу: «Что позволено Юпитеру, то не позволено его быку». Между прочим, что делает бык, Юпитеру делать трудно или стыдно… Вам ясно? И хорошо. Идите. Нет, постойте. Вы говорили, что сенатор Крафт убит.
– Да.
– Но что убитый, хотя и был одет в костюм сенатора, имел внешность какого-то бродяги?
– Да.
– Стало быть, внешность сенатора Крафта… жива?
– Да.
– Так что же вы еще хотите, комиссар? Ладно, можете идти. Нет, постойте. Повторите, как выглядит аппарат… э-э… перевоплощения?
– По всей вероятности, он вмонтирован в портсигар или в часы, господин президент.
– Н-да… Вот теперь идите. Воннел!
Президент позвал министра, чуть приблизив губы к микрофончику, и Воннел появился в кабинете, будто материализовался из воздуха. Президент выразительно посмотрел на него, и министр щелкнул каблуками:
– Будет исполнено, господин президент!
«Фантастика! – подумал Гард. – Он же ему ничего не сказал, и уже «будет исполнено». Что исполнено? Как они научились понимать друг друга без слов?»
– И на приемах, Воннел, – сказал президент.
– Да, и на приемах! – подтвердил министр. – Я немедленно отдам приказ охране отбирать часы и портсигары при входе в ваш кабинет и на приемах!
– Кстати, где ваши часы и ваш портсигар, Воннел? – спросил президент с улыбкой.
– Я их не ношу!
– Уже? Ну и отлично. Теперь все в порядке. Идите, комиссар Гард, выполняйте свой долг и мой приказ!
«Так что же выполнять? – подумал Гард, пересекая кабинет президента. – Приказ или долг?»
10. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
Над городом опускалась ночь.
Когда часы на мэрии пробили одиннадцать раз, два человека вышли из таверны «Ее прекрасные зеленые глаза». Один из них, который был с усами, направился к машине, стоящей на другой стороне улицы, но второй остановил его:
– Пойдем пешком, не будем привлекать внимания. Здесь недалеко.
Улица постепенно перешла в аллею парка. Здесь было темно, потому что лунный свет не пробивался сквозь сплетенные кроны деревьев, а уличных фонарей не было. Кое-где еще светились окна, из темноты выступали ограды и контуры особняков, спрятанных в глубине парка.
Когда они подошли к особняку сенатора Крафта, у въезда на участок они заметили красный «мерседес». От стены отделилась тень, к ним подошел третий.
– Тс-с! – прошептал человек. – Это машина Ванкувера. В ней шофер.
– Сенатора? – спросил Гард.
– Он приехал минут пятнадцать назад. Я уже подвесил лестницу. Чуть не влип.
– Ее не видно из окна?
– Не думаю.
– Ну и прекрасно. Мартене. Кто в доме?
– Сторож, лакей и шофер. Шофер изрядно хватил, так что уже спит.
– А остальные? – спросил Таратура.
– Как обычно, играют в карты. Около двенадцати разойдутся, выпив по стопочке. Крафт ложится в полночь, так что Ванкувер сейчас уедет.
– Вы уже стали летописцем этого семейства, – улыбнулся Гард.
– Понаблюдай я не трое суток, а хотя бы десять, – ответил Мартене, – я мог бы стать самим сенатором! Тс-с!..
Открылась дверь особняка. Высокий сухопарый старик легко сбежал по лестнице и направился к «мерседесу». Тут же встрепенулся шофер, запустил двигатель. Ванкувер сел на заднее сиденье.
– Ишь ты, песок сыплется, а бегает, как мальчишка!– сказал шепотом Таратура. По его тону можно было понять, что он без особого почтения относится к сенаторам.
«Мерседес» взял с места не менее ста километров.
«Эх, Таратура!– подумал про себя Гард.– Вы и сами не понимаете, насколько можете оказаться правы! Уж слишком поспешно бежал этот Ванкувер…»
– Боюсь, что мы уже опоздали, – вслух сказал Гард. – Ну, пошли.
Сенатор действительно ложился в полночь, вот уже много лет не изменяя своей всем известной привычке. С того памятного утра 19… года, когда его посетил Главный Йог мира и, взяв за консультацию восемь тысяч кларков, посоветовал три способа борьбы с болезнями и старостью: сон, глубокое дыхание и умеренность в пище, – сенатор неукоснительно пользовался дорогими советами и чувствовал себя превосходно.
Было уже четверть двенадцатого. Крафт, чему-то улыбнувшись, расстегнул рубашку и достал из медальона, подвешенного на груди, маленький золотой ключик. Затем он подошел к сейфу, стоящему в углу комнаты, и открыл его. Если бы кто-нибудь мог наблюдать в эту минуту лицо Крафта, то ни за что не поверил бы, что перед ним знаменитый Крафт, жестокость которого порождала легенды. Сейчас его лицо источало блаженство и даже одухотворенность. Говорят, с такими лицами поэты пишут свои лучшие стихи.
Крафт достал из сейфа аккуратно расчерченный лист плотной белой бумаги, карандаш и резинку. Потом отошел к столу и опустился в кресло. Вспыхнула настольная лампа, осветив молодое еще, не изрезанное морщинами лицо сенатора. И губы его зашевелились, словно он молился.
– Антарктида, – шептал Крафт. – Десять по вертикали… Запишем… Часть света, на которой живут пингвины. Это, понятно, не перепутаешь.
Он откинулся в мягком кресле и сам себе улыбнулся.
– Теперь первая буква «Э», четвертая «Ш». Восемь по вертикали. Первая «Э»… Эйнштейн! Блестяще. Как раз восемь букв. Но Эйнштейн ли? Кто-то, кажется, называл этого физика Эпштейном…
Крафт встал из-за стола и пошел к стеллажу, на котором были установлены энциклопедии всех времен и народов. «Эйнштейн, слава тебе, Господи!»
Кроссворд получался элегантным.
Пробило без четверти двенадцать. Крафт мельком взглянул на часы. Его мозг все еще лихорадочно работал, хотя он, не вызывая слуги, стал постепенно раздеваться.
– Первая «О», третья и пятая тоже «О» – всего девять букв. «Оборона»? Мало. «Орфография»? Много. «Оболочка»? Одной буквы не хватает…
Сенатор устало закрыл глаза.
– Спокойно, сенатор! – неожиданно услышал он голос и странный шорох у окна.