Пять президентов

– Ну и что? – ответил Пэнтон.

– В минувшую пятницу вечером вы обесточили институт?

– А я-то при чем? Мне сказали, я и выключил рубильник.

– В котором часу?

– Как сказали, так и выключил: в семнадцать сорок пять. На секунду промедлишь – будет несчастье, я это понимаю. Может, что-нибудь стряслось? А? Но, клянусь вам, я выключил ровно в срок и еще сказал Ивенсу: «Слушай, дружище…»

– Благодарю вас, – прервал Гард. – Вы свободны.

Кто-то из помощников осторожно взял за локоть Пэнтона и вывел из комнаты.

Гард мгновенно оценил обстановку. Если все так, как утверждают Кербер и Пэнтон, профессор Чвиз не мог в шесть часов вечера разговаривать с Миллером. Его опыт должен был закончиться не позднее 17:45, и не позднее этого времени он должен был превратиться в газообразное состояние, если он действительно сублимировался. На этих же цифрах обязаны были замереть стрелки контрольных часов. Но они не замерли, они проделали еще путь, измеряемый тридцатью минутами. Сами? Нет, не могли. Выходит, кто-то и зачем-то эти стрелки передвинул.

В ближайший час в лаборатории стояла тишина, никто не произнес ни единого слова, если не считать коротких междометий, которыми обменивались срочно вызванные специалисты по снятию отпечатков пальцев.

Когда один из помощников Гарда вернулся из секретного архива, неся с собой две формулы – одну с только что снятых отпечатков и вторую, взятую из архива, с которой первая формула совпадала, – в комнате произошло легкое движение, какое обычно происходит в театральном зале при открытии занавеса, хотя никто из присутствующих не трогается с места.

– Чвиз, – одним дыханием сказал помощник, наклоняясь к Гарду. Он сказал это тихо, но достаточно четко, так, что по его губам все сумели угадать слово, им произнесенное.

Луиза уткнулась в книгу недвигающимися зрачками. Кербер нервно тер лысину, а Миллер, тяжело и громко вздохнув, закуривал, но никак не мог прикурить.

Гард на секунду закрыл глаза и, когда открыл их, уже знал, что будет делать дальше.

– Господа, – сказал он, – я не смею вас больше задерживать. Спасибо за помощь.

Лаборатория быстро опустела, и только Миллер продолжал сидеть в своем кресле. Гард благодарно посмотрел в его сторону, поскольку профессор сам избавил инспектора от неприятной обязанности задержать его.

– Прошу ко мне в кабинет, – сказал Миллер, когда, кроме помощников Гарда и людей Дорона, никого не осталось. – Я хотел бы поговорить с вами наедине.

7. ГОЛОС С ТОГО СВЕТА

– Получается так, – сказал Миллер, – что если Чвиз покончил с собой, это должно было случиться не позже семнадцати сорока пяти?

– Да, профессор, – сказал Гард.

– Кроме того, получается, что я ухитрился разговаривать с ним после его сублимации?

– Вы правы, профессор.

– Значит, я что-то путаю или попросту лгу, когда утверждаю, что беседовал с Чвизом в районе шести часов вечера?

– Не исключено, профессор.

– И вы склонны подозревать меня в причастности к его исчезновению, хотя вам известно, что стрелку он передвинул сам?

– Не буду этого скрывать, профессор.

– Отлично. В таком случае я тоже буду с вами откровенен.

– Это скорее в ваших, а не в моих интересах.

– Я понимаю.

Миллер умолк и сделал несколько шагов по своему огромному и мрачному кабинету. Он явно что-то обдумывал и, кажется, даже забыл на время о Гарде. Гард терпеливо ждал, наблюдая за Миллером и чувствуя себя той кошкой, которая позволяет мышонку еще немного поиграть, прежде чем им поужинать. Но вот Миллер решительно подошел к высокому секретеру, нажал кнопку, и Гарду открылся крохотный магнитофон. Повернувшись всем телом к инспектору, Миллер произнес:

– Гард, профессор Чвиз действительно был в этом кабинете, он сидел в том самом кресле, в котором сидите сейчас вы, и это случилось в районе шести часов вечера. Мы говорили с ним не более пятнадцати минут. Я записал наш разговор на пленку, я хочу, чтобы вы сейчас его прослушали. Вы готовы?

– Да, профессор.

Неприятный холодок пробежал по спине Гарда, предвещая ему наступление того знакомого, одновременно жуткого и желанного состояния, которое он, уже не как кошка, а как хорошая гончая, неизменно испытывал, нападая на точный след, чуя его, готовясь к погоне или острой схватке. Для того чтобы Миллер не заметил его волнения, Гард быстро положил сигарету в пепельницу и обеими руками крепко сжал подлокотники кресла.

Миллер и сам волновался не меньше. Он даже снял свои массивные очки, чтобы протереть стекла, как будто ему предстояло сейчас что-то увидеть, а не услышать.

– Хочу вас предупредить, – сказал Миллер, прежде чем пустить магнитофон. – Я встретил Чвиза в коридоре, столкнувшись с ним у дверей своего кабинета. Начала разговора здесь нет, но там, в коридоре, было сказано лишь несколько слов – я, право, не помню, каких именно.

Бесшумно двинулась кассета, даже шипением не нарушая мертвой тишины, и Гард услышал голос Чвиза, прозвучавший так близко и так реально, что лишь усилием воли он заставил себя не оглянуться.

«–…ровно на пять минут, я очень тороплюсь. Откровенно говоря, никак не ожидал вас сейчас увидеть. Спасибо, я сяду. Вы были у Роуса?

– Нет, в Бред-Харре.

– Коньяк? А где ваш знаменитый стерфорд?»

Наступила пауза, во время которой Гард услышал, как булькает жидкость и как горлышко бутылки мелко и дробно стучит о край рюмки.

– Чвиз никогда не пил, – успел сказать Гарду Миллер, прежде чем пауза кончилась. – Во всяком случае, такие крепкие напитки. Я сразу понял, что ему не по себе.

«– Что случилось, профессор?– услышал Гард спокойный голос Миллера. – Уж не влюбились ли вы?

– Мне не до шуток, Эдвард. Звонил Дорон.

– Сегодня?»

– Он был у президента.

– Не хватит ли вам одной рюмки, профессор?

– Пожалуй, вы правы, Миллер. Дорон сказал, что нам дали деньги и дали срок. Я не уверен, что вы меня правильно поймете и что вообще кто-нибудь способен меня понять, но мне стало страшно…»

В этот момент послышался звук опрокинутой рюмки и резко отодвигаемого кресла.

Ему стало плохо, – сказал Миллер Гарду.

«– Нет, нет, не волнуйтесь, – услышал Гард голос Чвиза. – Я, вероятно, просто пьян.

– Присядьте, профессор, у вас и так неважное сердце. Стоит ли нервничать раньше времени?

– Ах, мне бы ваши годы, Миллер!.. Скажите мне как своему коллеге и соавтору: вы думали когда-нибудь о том, что нам с вами придется отвечать перед историей?

– С меня вполне достаточно отчитываться перед Ирен, которая даже сегодня спросит, где я так поздно задержался.

– Вы это серьезно, Эдвард? Я никогда не мог угадать, где вы говорите серьезно, а где шутите… Но вы думали о том, что наши потомки не простят нам, если установка будет создана? Вы это понимаете? Или вы думаете, что Дорон будет дублировать вместо солдат коров? Но что Дорону, который ответствен лишь до тех пор, пока он физически существует? А мы живем и после нашей смерти…»

– Вы что-то рано о ней заговорили, профессор.

– Ну ладно, хорошо, поймите меня правильно. Я знаю, что у меня просто не хватит сил бороться с Дороном, если в такой борьбе вообще есть смысл. Но, честно говоря, я до сих пор не понимаю вас. Что вы хотите? Что вы намерены делать? Вы стали осторожны…

– Коллега, вам нельзя много пить.

– Ну вот, так я и знал, вы совершенно не приемлете разговоров на эту тему. А мне чрезвычайно важно знать, Миллер! Чтобы решить, что мне делать. Ну, что мне делать?

– Я отвезу вас сейчас домой, а утром…

– Поздно. Конечно, я чудак, с вашей точки зрения, но вы знаете: я упрям в своем чудачестве. В конце концов, одной ногой я уже в могиле, и вот я стою перед вами, а на самом деле…

– Профессор, я никогда не думал, что одна рюмка…

– Как мне хочется все бросить и уйти, исчезнуть, раствориться, плюнуть на Дорона, на эту страшную установку, даже на вас, простите мне, ради бога, такие слова!