Старый английский барон

Здесь нам приходится обратить внимание на год издания книги. Он многозначителен. «Рыцарь добродетели» выходит из печати в разгар преследований масонства. В 1789 году Новиков лишается университетской типографии; в 1790 году развертывается процесс Радищева, с которым Лубьянович был, несомненно, знаком и, быть может, как предполагают некоторые исследователи, даже разделял в той или иной мере его позицию. Екатерина II установила прямую связь между Радищевым и масонами словами «автор мартинист», сказанными Храповицкому[232]. Наконец, в апреле 1792 года начинается следствие над Новиковым. В этих условиях издание книг, масонских хотя бы только по заглавию и фразеологии, оказывалось чревато самыми неблагоприятными последствиями; когда в 1791 году И. П. Лопухин решается все же издать свою книгу «Духовный рыцарь» с изложением основ герметической науки и морально-этической программы розенкрейцерства, он вызывает нарекания в опрометчивости[233]. Тем не менее Лубьянович издает свой перевод, отнюдь не масонский по существу, но явно и декларативно приноровленный к нуждам масонства[234], и обозначает на титульном листе свое имя полностью как переводчика книги. В 1792 году это было актом довольно большой смелости.

Как явствует из всего сказанного, перед нами отнюдь не случайная книга, а книга, подвергшаяся определенного рода интерпретации. Эта интерпретация достигалась определенным углом зрения, читательской акцентировкой тех или других моментов и эпизодов. Возможность такой акцентировки или даже переакцентировки создавалась тем, что «Старый английский барон» возник на скрещении двух типов художественного и социального сознания; романтическое мировоззрение и философия, возникавшие в эпоху кризиса просветительского сознания, не отменяли этого последнего, но вступали с ним в сложное взаимодействие и на первых порах даже своеобразный симбиоз. Второй этапный для истории жанра готический роман был написан рукой человека, воспитанного в духе Просвещения, и все его представления об этической норме, социальных связях, структуре личности положительных и отрицательных героев, индивидуальной психологии и т. д. несли на себе явственную печать просветительства.

Центральным героем романа Рив, несомненно, является Эдмунд Туайфорд — воспитывающийся в семье барона Фиц-Оуэна сын землепашца (а в действительности — потомок покойного лорда Артура Ловела), отличающийся редкими душевными и телесными качествами и вызывающий в силу этого зависть сыновей и племянников барона. Именно такую расстановку действующих лиц устанавливали последующие переводы и переделки романа[235]. Это подтверждается и последующей эволюцией готического романа, черты которого в «Старом английском бароне» еще не определились до конца. Фигура рыцаря Филипа Харкли, строго говоря, сюжетно излишня; подобного рода персонажи из готического романа вскоре исчезнут. Между тем именно Филип Харкли занимает ведущее место в восприятии романа его русским переводчиком: именно на нем сосредоточивает Лубьянович внимание своих читателей. Он снабжает свой перевод стихотворным посвящением, — а по существу интерпретацией текста:

В этом посвящении недвусмысленно выражена этическая программа переводчика. Легко заметить, что она близка к масонской программе самоочищения и самосовершенствования, хотя, взятая как формула практической этики, ничего специфически масонского в себе не содержит. Это просветительский идеал человеческого характера — и с подобной точки зрения фигура Харкли выдвигается для переводчика на первый план. Тип идеального рыцаря без страха и упрека вырисовывается из серии эпизодов, тщательно сохраненных в переводе. На них сделаны указания в посвящении. «Дружелюбие» (в первоначальном смысле слова: любовь к друзьям) — это преданность Харкли памяти своего погибшего друга лорда Ловела. Слова «святити правоту» и «защищать теснимых» обозначают центральную линию романа, связанную с Харкли: покровительство Эдмунду Туайфорду, защита его от гонителей, наконец, старания Харкли восстановить его в правах наследника Ловелов и вернуть ему родовое достояние; эти усилия завершаются судебным поединком Харкли с узурпатором Уолтером Ловелом, в котором рыцарь выступает под девизом «Поборник Добродетели» («The Champion of Virtue»). Подобной же моральной характеристикой Харкли является и его «любовь к человеческому роду», — но эта формула, как кажется, имеет более широкий и общий смысл. Она включает идею внесословной ценности человека, являющуюся одной из направляющих в поведении Харкли. Это особенно отчетливо видно в английском подлиннике: перевод Лапласа, как мы указывали, несколько сокращен. Однако и при дальнейшем сокращении текста Лубьянович удерживает характерные эпизоды дружеских и равноправных взаимоотношений Харкли с крестьянами, слугами — с людьми, занимающими низ социальной лестницы. Это имеет для Лубьяновича особое значение: вспомним, что он — автор статьи в «Беседующем гражданине», направленной против злоупотреблений крепостников. В сцене, где Эдмунд Туайфорд приезжает к Харкли просить помощи и покровительства, Лубьянович уже от себя вкладывает в уста своему герою слова: «Откудова, продолжал дворянин с видом неудовольствия, родились обряды для свидания со мною? ‹…› я не хочу, чтоб ко мне приходили так, как обыкновенно приходят к гордым людям, кои заставляют дорого платить за впуск к себе; да для кого б ето дом мой был так страшен?»[236]

Эта последовательная идеализация Харкли вполне соответствовала авторскому замыслу. Однако были случаи и расхождения — и очень показательные. Быть может, указанием на один из них является не совсем понятная формула в посвящении: «и не был изувер». Харкли — католик, и «хранит свой Закон» для него означало: строго следовать христианским заповедям в их католическом изводе. Известно, что масоны, неоднократно провозглашавшие свое безразличие к оттенкам вероучений, в то же время были откровенно враждебны обрядово-догматической стороне официальных религий;[237] католицизм же в XVIII веке был своеобразным ее воплощением; следующие за Рив готические романы («Монах» Льюиса, «Итальянец» Радклиф, отчасти «Мельмот Скиталец» Метьюрина) под влиянием антиклерикального théâtre monacal будут специально развивать тему католического религиозного изуверства. В «Старом английском бароне» католицизм Харкли — функционально нейтральная историческая реалия; однако как принадлежность рыцаря «не ложного, справедливого», призванного служить образцом для «Российского Рыцарства», она в глазах Лубьяновича требует если не извинения, то, во всяком случае, оговорки.

В романе есть сцена, прямо подвергшаяся переделке. Это сцена поединка и последующего допроса тяжело раненного Уолтера Ловела. Здесь Харкли подлинника и французской версии, обнаруживающий черты суровости или даже жестокости, перестает соответствовать тому облику мягкосердечного христианина, который создался в представлении русского переводчика. В русском тексте рыцарь спешит подать помощь раненому; в английском и французском — отказывает ему в священнике и хирурге до тех пор, пока тот не сознается в совершенном преступлении: «Vous aurez l’un et l’autre ‹…› mais il faut, préalablement, me répondre…»[238] Подобной же трансформации подвергается сцена вторичного допроса, где у ложа умирающего Ловела остаются Харкли и духовник. Драматическая исповедь преступника оставляет Харкли холодным: «Mon pénitent vous a tout dit… Que voulez-vous de plus? — Qu’il restitue, c’écria sir Philippe; qu’il rende à l’héritier, qu’il rende à l’orphelin son titre et tous les biens de ses parents»[239]. Лубьянович снимает содержащуюся здесь проблему «жестокости во имя блага»: «Добродушный Гарклай, смягчен будучи раскаянием Вальтера даже до слез, говорил ему все то, что токмо добродетельный человек может сказать во утешение Христианину»[240].

232

[Храповицкий А. В.] Памятные записки А. В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй. М.: Унив. тип., 1862. С. 226.

233

См.: Лонгинов М. Н. Новиков и московские мартинисты. М.: Тип. Грачева и Комп., 1867. С. 306—307.

234

Случаи такого рода были довольно распространены; по наблюдению Т. Соколовской, масоны постоянно «подтасовывали ‹…› в желательном для себя направлении» произведения иностранных писателей (Соколовская Т. О. Указ. соч. С. 29).

235

М. Саммерс приводит названия этих переделок: «Edouard, ou le Spectre du Château» (фр. пер. 1800); «Edmond, the Orphan of the Castle» («Эдмонд, сирота из замка». — Ред.; анонимно вышедшая трагедия; 1799). Любопытен своеобразный пересказ романа в заглавии переделки 1818 г.: «Замок Ловел, или Восстановленный в правах наследник: Готическая повесть, рассказывающая, как молодой человек, предполагаемый сын крестьянина, сцеплением необыкновенных обстоятельств не только открывает истинных родителей, но и то, что они были доведены до безвременной смерти; о его приключениях в комнате с привидениями, открытии рокового тайника и появлении призрака его убитого отца; рассказывающая также, как убийца был предан суду, о его исповеди и возвращении обездоленному сироте его титула и имущества» (Summers M. The Gothic Quest: A History of the Gothic Novel. N.Y.: Russell & Russell, 1964. P. 188).

236

Лубьянович. С. 129—130; ср.: La Place. P. 178—179 (136—137); Reeve. P. 84—85; наст. изд.

237

См.: Соколовская Т. О. Указ. соч. С. 66 и след.

238

«Вы получите того и другого ‹…› но прежде вы должны ответить мне…» (La Place. P. 214 (162)); Лубьянович. С. 157; ср.: Reeve. P. 101; наст. изд.

239

«Мой кающийся сказал вам все… Чего вы еще хотите? — Чтобы он возвратил наследнику, — воскликнул сэр Филип, — чтобы он отдал сироте его титул и все имущество его родителей» (La Place. P. 226 (172)); ср.: Reeve. P. 106; наст. изд.

240

Лубьянович. С. 166.