Старый английский барон

Здесь мы оставляем на время эту интересную тему в надежде, что в будущем нам еще выпадет случай сделать ряд общих замечаний об использовании сверхъестественного в современной художественной прозе.

Перевод Л. Ю. Бриловой

ПРИЛОЖЕНИЯ

С. А. Антонов

У ИСТОКОВ ГОТИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ

Клара Рив и ее роман «Старый английский барон»

Имя и название, которые значатся на титульном листе этой книги и в подзаголовке настоящей статьи, большинству современных читателей либо неизвестны вовсе, либо известны лишь понаслышке. А между тем в конце XVIII — начале XIX века роман английской писательницы Клары Рив (1729—1807) «Старый английский барон» (1777) многократно издавался на родине автора, переводился на различные европейские языки (французский, немецкий, русский), инсценировался, становился объектом подражания и сюжетным источником ряда других литературных произведений. Более того, он сыграл немаловажную роль в становлении так называемой готической литературы — обширной области беллетристики, которая получила многоплановое и впечатляющее развитие в художественной прозе двух последних столетий и обзавелась собственной галереей культовых авторов, широким кругом поклонников и ревностных адептов в читательской среде, разветвленной сетью визуальных (прежде всего кинематографических) и субкультурных аналогов и внушительным фондом серьезных научных исследований. Возникший в переходную, предромантическую пору и оказавшийся — в силу целого ряда причин — необыкновенно привлекательным для поэтов, прозаиков, драматургов эпохи романтизма, этот жанр затем на время вышел из литературной моды, чтобы вскоре возродиться в иных формах и под иными названиями (ghost story, horror fiction, литература «тайны и ужаса» и др.) и уже никогда не исчезать с культурного горизонта, а, наоборот, непрерывно прирастать авторскими именами, текстами и смыслами, инспирируя рождение других жанров (в частности, детективной прозы и научной фантастики), образуя с ними неожиданные сочетания, подвергаясь стилизации, пародированию и перетолкованию[3]. Эта долговечность готического жанра, как представляется, обусловлена отражением в нем новых, постклассических структур субъективности, телесности, воображаемого, которые начали формироваться на исходе эпохи Просвещения и для которых готика разработала эстетически продуктивные сюжетные, персонажные, пространственно-временные модели, и по сей день активно варьируемые западным культурно-художественным сознанием. В ряду писателей, которым эта разновидность повествовательной литературы обязана своим возникновением и утверждением (в их числе — Гораций Уолпол, Жак Казот, Уильям Бекфорд, София Ли, Шарлотта Смит, Анна Радклиф, Мэтью Грегори Льюис, Чарлз Роберт Метьюрин), Клара Рив по праву должна быть упомянута одной из первых, ибо в ее небольшой по объему книге были впервые явлены либо намечены (а также теоретически сформулированы) некоторые важные содержательно-поэтологические принципы готической прозы.

Однако в обширной научной литературе о готике количество работ, посвященных биографии и творчеству Рив, крайне невелико. Среди вышеназванных романистов создательница «Старого английского барона» — едва ли не самый малоизученный автор, а ее книга, по замечанию американского литературоведа Р. Д. Спектора, с давних пор занимает в исследовательском сознании место «подстрочного примечания к истории литературы»[4] и, окруженная холодом почтительной отчужденности, расценивается как закономерный, но незначительный эпизод периода формирования жанра. Подобное отношение обусловлено несколькими причинами, главная из которых заключается, по-видимому, в ощутимой (на первый взгляд, даже чрезмерной) зависимости сюжетного замысла этой книги от «Замка Отранто» (1764) Горация Уолпола — произведения, ставшего отправной точкой в истории европейской готической литературы. В силу фабульного сходства со своим жанровым предшественником «Старый английский барон» длительное время пребывал в его тени, зачастую воспринимаясь читателями и критиками как бледное подобие уолполовского романа. Среди других факторов, негативно сказавшихся на репутации сочинения Рив, — его откровенный просветительский дидактизм (очевидно архаичный для последующих культурных эпох и надолго заслонивший в сознании позднейших критиков собственно литературные достоинства романа, наметившие перспективное направление эволюции готической прозы), а также довольно скудный объем известных на сегодняшний день фактов авторской биографии, значительная часть которых была обнародована еще в начале XIX века.

В последние два десятилетия, впрочем, ситуация изменилась: всплеск интереса к готике со стороны представителей различных гуманитарных дисциплин в 1990—2000-е годы, сопровождаемый обновлением исследовательских парадигм и приоритетов, с неизбежностью затронул и творчество Клары Рив. В ряде недавних статей и монографий К. Ф. Эллис, Дж. Каслер, Г. Келли, Э. Дж. Клери, Ф. Прайс, Дж. Уотта, Т. Уэйна, Л. Рунге, Е. В. Григорьевой и др. «Старый английский барон» оказался в фокусе заинтересованного аналитического внимания, зачастую нацеленного на те художественные, идеологические и социокультурные аспекты, которые прежде не получали должного научного освещения; одновременно эта книга впервые удостоилась — наряду с дидактическим романом Рив «Школа вдов» (1791) — сразу нескольких критических, основательно комментированных изданий. В высшей степени лестно, как наиболее развернутое и глубокое в английской литературной критике довикторианской поры исследование истории романного жанра оценивается сегодня и трактат-диалог Рив «Развитие романа: в веках, странах и стилях» (1785), первое научное издание которого также появилось совсем недавно[5]. Наконец, творчество романистки вызывает интерес у ученых, анализирующих гендерные аспекты британской литературной и культурной жизни XVIII века и, в частности, роль женщин в становлении писательской профессии в Англии[6]. Предлагаемая статья, учитывающая позитивный опыт предыдущих трактовок публикуемой книги, призвана, с одной стороны, ввести отечественного читателя в ее эстетико-литературный контекст и художественный мир, с другой же — заполнить, насколько возможно, лакуны в предшествующих наблюдениях над ее содержанием и поэтикой.

Возникновение и становление готической прозы традиционно связываются в литературоведении с комплексом идей, настроений, эстетико-философских концептов и художественных явлений зрелого и позднего Просвещения, предвосхитивших и в известной мере подготовивших искусство романтизма (в первую очередь романтический культ индивидуального творческого воображения и романтический историзм) и потому ретроспективно определяемых как предромантические[7]. Это переходное и внутренне драматичное время — время очевидного кризиса просветительской идеологии, сказавшегося в различных областях социальной и духовной жизни Англии и Европы; в сфере культуры, в изменчивом поле интеллектуальных запросов, эмоциональных ожиданий и эстетических предпочтений упомянутый кризис проявился, среди прочего, в виде устремленности к необычному, экзотическому, экстравагантному, вымышленному, иррациональному, в «выгораживании идеального пространства»[8] (которое несколько позднее составило особую, концептуально и ценностно отрефлексированную область смыслов в рамках романтической картины мира). Применительно к рассматриваемой теме особенно важен подчеркнуто ретроспективный характер этого тяготения к идеальному: вопреки исходному вектору идей Просвещения (модернизационно-реформистскому, прогрессистскому, ориентированному в будущее) в английской культуре второй половины XVIII века обнаруживается настоятельная «потребность перенесения эстетической и эмоциональной жизни в идеальную сферу прошлого»[9], в неясную и потому заманчивую даль минувших столетий, — потребность, из которой впоследствии родился романтический историзм. Это новое, стихийно складывавшееся мироощущение исподволь подтачивало раннепросветительскую философию истории и, в частности, тенденциозную трактовку Средних веков как периода варварства и темных суеверий, как досадного уклонения с пути поступательного развития цивилизации. Уже в середине столетия эта негативная оценка, унаследованная просветителями от гуманистов Возрождения, стала сменяться все более пристальным вниманием к артефактам культуры Средневековья, а нередко и восторженным преклонением перед его «романтическим» духом. Средневековое — под именем «готического» — актуализируется в различных культурно-художественных контекстах (теории искусства, архитектуре, ландшафтном дизайне, литературе), удостаивается ценностного пересмотра, становится объектом рефлексии и полемики, выступает стимулом творческого вдохновения и образцом для подражания.

3

Такое расширительное (по сравнению с бытовавшим в науке в прежние десятилетия) понимание готики, выводящее этот феномен за временные рамки 1760—1820-х годов и включающее его в позднейший (в том числе современный) литературный и культурный контекст, все активнее утверждается в новейших исследованиях. См., напр.: The Cambridge Companion to Gothic Fiction / Ed. by Jerrold E. Hogle. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2002; Punter D., Byron G. The Gothic. Malden (MA); Oxford; Carlton: Blackwell Publishing, 2004; Teaching the Gothic / Ed. by A

4

Spector R. D. The English Gothic: A Bibliographic Guide to Writers from Horace Walpole to Mary Shelley. Westport (CT); L.: Greenwood Press, 1984. P. 98.

5

См.: Reeve C. The Progress of Romance, through Times, Countries, and Ma

6

См., напр.: Turner Ch. Living by the Pen: Women Writers in the Eighteenth Century. L.; N.Y.: Routledge, 1992.

7

Следует заметить, что длительная и внутренне конфликтная история понятия «предромантизм» и по сей день не увенчалась выработкой целостного и общепринятого научного представления о его категориальном статусе, содержательных характеристиках и временных параметрах. Утвердившееся в литературоведении в первой пол. XX в. благодаря исследованиям П. Азара, Д. Морне, П. Ван Тигема, А. Монглона, В. М. Жирмунского и др., решительно оспоренное в целом ряде работ 1960—1970-х годов, подвергшееся новым — на наш взгляд, также далеко не бесспорным — попыткам теоретизации и системного описания в последующие десятилетия (в отечественной науке — в статьях и монографиях И. В. Вершинина, М. Б. Ладыгина, Н. А. Соловьевой, В. А. Западова, Вл. А. Лукова, И. А. Тютюнник и др.), это понятие по-прежнему выглядит концептуально не проясненным и методологически уязвимым. «Нижняя» и «верхняя» временные границы предромантизма в различных национальных литературах Европы, его соотношение с просветительской идеологией, точки схождения с барокко, классицизмом, рококо, сентиментализмом, степень проспективности по отношению к будущему романтизму, круг репрезентативных авторов и произведений — все эти вопросы до сих пор остаются не решенными в должной мере. В порядке самокритики добавим, что и предложенная нами ранее (в соавторстве с А. А. Чамеевым) трактовка предромантизма как сугубо условного обозначения антипросветительских явлений в литературе конца XVIII в. нуждается в серьезной коррекции, предполагающей наполнение этого термина позитивным содержанием (см.: Антонов С. А., Чамеев А. А. Анна Радклиф и ее роман «Итальянец» // Радклиф А. Итальянец, или Исповедальня Кающихся, Облаченных в Черное. М.: Ладомир: Наука, 2000. С. 376—378).

8

Хейзинга Й. Homo ludens: Опыт определения игрового элемента культуры / Пер. В. В. Ошиса // Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.: Прогресс: Прогресс-Традиция, 1992. С. 214.

9

Там же. Курсив наш. — С. А.