Страница 15 из 32
Похожие претензии я предъявляю и всем прочим «локалям» — «пабам», «господам», «хостинцам» и так далее. Они слишком живописны. Они просятся на картину постимпрессиониста. Они — превосходный эстетический опыт, но не экзистенциальный. В «локале» ты всегда будешь чужаком, человеком с нехарактерной для местных внешностью, предметом любопытства или раздражения, но никак не анонимом, одним из многих, просто Х или Z. Бар универсален и демократичен, «локаль» — уникален и даже феодален. Люди приходят туда жить, я же предпочитаю заныривать в бар как в небытие. Конечно, я уютно чувствую себя в хорошем британском пабе, там (как и в парижском кафе или пражской «tea room») можно уютно устроиться и часами читать книгу; иной раз можно даже посмотреть футбол под пиво, любуясь красными рожами аборигенов, их мальчишескими безрукавками, плотно стриженными головами. Этого зрелища вполне достаточно, чтобы не ходить в театр.
Если меня спросить: «Что такое бар?» и запретить краснобайствовать и предаваться разглагольствованиям на философические темы, я попытаюсь ответить просто: «Место, куда приходят выпить». Поэтому выбор напитков в идеальном баре должен быть идеальным.
Одна из главных проблем — должно ли быть в хорошем баре очень много напитков? Иногда мне мерещится бар, в котором есть все или почти все: кристальные водки, захватывающие дух горькие настойки, скандинавские аквавиты, ароматные и кусачие фруктовые дистилляты — граппа, ракия, сливовица, изумительные французские «о де ви», добротный шнапс, виски всех мыслимых сортов (не забывать японские!), все оттенки текилы, мескаль, ром, коньяки и бренди, канья, загадочный бразильский «питу», настоянный на креветочных панцирях, греческая «оузо» и прочие анисовки, мой любимый голландский «йеневер» с хлебно-самогонным привкусом и многое другое. Но чем больше я об этом мечтаю, тем очевиднее, что такое заведение невозможно. Все достойные сорта пива не вместит ни один бар. Я уже не говорю о ликерах, сладких наливках, крепленых винах. Поэтому я перехожу к любимому своему развлечению: составлению очень ограниченного списка напитков идеального бара.
Главный принцип здесь — соотношение местного колорита с универсальными алкогольными ценностями. Я убежден, что интернациональные напитки должны составлять около трех четвертей всего списка. Приехав в любую страну мира, ты должен быть уверен, что, зайдя в бар, ты обнаружишь там и американский «бурбон», и шотландские дорогие «молты», и — конечно же! — ирландские «Джеймисон» с «Туллемор Дью». Виски — идеальная вещь для бара; за двойной порцией (со льдом, конечно) можно просидеть целую вечность, размазывая языком по нёбу божественную духовитую жидкость. Два-три сорта английского джина — для любителей коктейлей (к которым я не отношусь). Кстати говоря, Бунюэль обожал джин; он пил его и так, и в составе коктейля «драй мартини», в рецептуру которого он внес важные усовершенствования. Откроем «Мой последний вздох» и прочтем: «Для игры воображения мне нужен джин». Никто не обвинит покойного режиссера в том, что у него было хилое воображение.
И конечно водка! Водка — напиток весьма странный. В моей жизни он имеет отношении скорее к гастрономии, ибо предполагает закуску, и не мне рассказывать читателю какую. В то же время можно выпить просто так пару рюмок очень хорошей водки — как аперитив или для «просушки» организма после кружки пива. Водка — также главный компонент нескольких отличных коктейлей, но я, как уже говорил, их не люблю. Для любителей смешивать поставлю на полки своего идеального бара и ром.
Заходите, не пожалеете. Я постыдно молчу о коньяке, так как и его не слишком жалую; все же включим в наш список, помимо известных не очень дорогих (слишком дорогим делать там нечего!) французских сортов, немецкий «Асбах», испанский «Ветерано» и греческую «Метаксу» (больше пяти звездочек). А вот остальные крепкие напитки должны иметь местный вкус: в Петрозаводске пусть нам нальют стопочку «Петровской горькой», на Балканах — ракии, в Чехии — сливовицы, во Франции — кальвадоса (хотя я бы уже перевел кальвадос и граппу в разряд интернациональных напитков) и фруктовой водки, на Украине, конечно же, горилки. Решительно протестую только против абсента: этим мутным и муторным пойлом, вкусом напоминающим одеколон, пусть развлекаются худосочные тусовщики, играющие в декаданс.
Я очень люблю сухое вино, но считаю, что ему не место в баре. Его можно пить в винном погребке, в ресторане, дома — за обедом и просто так. Кстати говоря, сеньор Луис и в этом согласен со мной: «Разумеется, я никогда не пью вино в барах».
С трепетом приступаю к вопросу о пиве. Выскажу дерзкое предположение: пиво в идеальном баре нужно наливать в бокалы по 300 с лишним грамм. И еще одно — выбор пива не должен превышать 3–4 сортов. Роли, которые играет пиво в баре и пивной (пабе, господе, немецком трактире), совершенно различны. Пивные реки в барах не текут. Напитки отмеривают там строгой мерой, отчего они становятся ценнее, вожделеннее; глотки короче, экономнее, вкус чувствуется тоньше и отчетливее. Бар — место точных алкогольных дефиниций. Даже пиво превращается там из популиста в строгого афористика; потому и пенные кружки, эти символы пивной соборности, в баре не нужны. Пивной бокал на ножке облагораживает напиток, приватизирует его в пользу отдельного посетителя, не имеющего социально-национальных опознавательных знаков, это уже совсем не та жидкость, которая бочками заливается в утробы пейзан и бюргеров.
Ну и, наконец, стойка — этот алтарь, на котором прихожане бара неустанно возносят хвалу Алкоголю. Хотя я не большой любитель посидеть у стойки, заявлю без колебаний: в идеальном баре, баре моей мечты, стойка будет только цинковой. Деревянные стойки создают ощущения слишком большого уюта, каковой в баре вреден. Алтарь не должен быть похожим на домашнюю мебель; место, где происходит чудо, не может выглядеть слишком своим. Цинковая стойка — чистая и безусловная граница между миром, в котором люди приходят предаваться одиночеству со стаканом любимого напитка в руке, и миром, в котором строго отмеривают дозы, необходимые для этого процесса. Звон монеты, брошенной на цинковую стойку, — вот что я хотел бы услышать в последний миг своей жизни.
Около шестидесяти лет назад в Нью-Йорке Бунюэль с приятелем придумал самый дорогой в мире бар с названием «Под пушечный гром»: «По идее это должен был быть интимный, очень удобный, с идеальным вкусом обставленный на десяток столиков бар. В оправдание его названия перед входом стояла бы старая мортира с черным запальником, стреляющая днем и ночью всякий раз, когда клиент тратил тысячу долларов». Затея истинного сюрреалиста. Боюсь, что эта идея уже где-то реализована: в Лас-Вегасе или Москве. Скорее всего, именно в Москве.
Когда врачи освободят меня от оков абстиненции, я, безусловно, в тот же день направлюсь в бар, даже уже знаю какой. Пока же меня можно встретить в моем воображаемом идеальном баре, столик справа от цинковой стойки, у которой клюет носом завсегдатай. Неторопливый пожилой бармен периодически наливает в опустевшую тюльпанообразную рюмку пьяницы «йеневер». Компания из трех молчаливых мужчин расплачивается за пиво, один из них роняет монету, и она прыгает и кружится, пока беспощадная рука бармена не прихлопывает ее. Слева от меня две подружки посасывают через соломинку коктейль и многозначительно курят. За окном шумит дождь. В заплаканном окне изредка проплывают человеческие фигуры. Мы сидим вдвоем с сеньором Луисом, он прихлебывает «драй мартини» и рассказывает мне, как трудно ему приходилось с Дали, который косел от одного бокала шампанского.
Последний европеец
Первое покалывание счастья (на ребрах ладоней, между лопаток, где-то на входе в пищевод) он ощутил уже через двадцать минут после того, как состав покинул грязный пражский вокзал. Впрочем, перрон, от которого разлетались международные поезда, был оформлен по-другому, нежели те, что были предназначены для разных там плевых Пльзеней и мычащих Будейовиц: розоватый декоративный кирпич и такого же кукольного оттенка плитка делали его непроницаемым для звуков, красок и запахов вокзальных толп, которые извивались подземными туннелями и вырывались на платформы поплоше. Нет, здесь все было по-иному. Скромный прошлый век под литыми чугунными навесами позапрошлого. Гравюра Эрнста «Восточный экспресс». Пожалуй, так и нужно стартовать в далекие путешествия — с игрушечного перрона, пустого, чисто выметенного, по которому пробежит разве что служащий дороги, придерживая форменную фуражку.