Человек, падающий ниц

— Слышь, ты… Пропала ваша хацалэ. Слышь! Скажи барыне, — мол, дворник Никита обещает другую кошку принесть. А насчет прежней… жидовской — произвел гражданин неизвестный озорство. Слышь? Скажи, мол, дворник Никита глазами своими убедился. Вот. Да брось ты своего Господа да крестом тварь поминать! — угрожающе прикрикнул он на разволновавшуюся прислугу. — Барыне скажи. Вот-т да…

Но первым вернулся домой портной, и женщина, пролив чистую слезу горя, рассказала ему обо всем.

— Тихо… ша! — прошептал затаенным молитвенным голосом седенький пожелтевший Эля. — Пусть скажет он, где же наша кец… кошечка, бедная кошечка, — дважды повторил он по-русски. Пойди, позови его.

И через несколько минут он следом за Никитой шел в конец нерасчищенного сада, к полуразрушенному забору соседней усадьбы.

Дворник шел медленно, словно нехотя, раза три останавливался — чтоб сложить, почему-то сейчас, в сторонку подобранные по дороге сучья, смахнуть паутину и червяка с дерева. Он все время молчал и, только подойдя к забору, исподлобья ухмыльнулся, не глядя на спутника:

— Ыгы… хм! Вон висит ваша… евреичка. Муха подле ее кружит, а птица не клюнет: запах не уважает.

Эля посмотрел в угол забора и тотчас же, вздрогнув, отвернулся, инстинктивно закрыв лицо рукой.

К хвосту Цукки была привязана бечевка, другой конец бечевы привязан был к перекладине забора. Кошка висела вниз головой. Череп ее был размозжен, и жирная слипшаяся кровь залила оскалившуюся мордочку и кусками оставалась на пушистой грудке.

Эля тяжело дышал. Дворник смотрел на него сбоку с нескрываемым любопытством и удовлетворением.

— Кто бы мог сделать… а? — Кусачая, тварь, была — словно бешеная! — неожиданно вырвалось у Никиты против его собственной воли, и он так же невольно спрятал за спину перевязанную руку.

Эля заметил это и поднял голову. Он встретился с взглядом Никиты.

Зеленый дворников глаз, словно защищаясь, сильно прищурился, почти целиком закрыл себя веснушчатым веком и смотрел из-под него коварным, но трусливым зверьком. Зверек не знал, выпрыгнуть ли ему наружу или выждать еще, потому что он не видел глаз своего противника: Эля стоял боком к нему, и стекла очков отсвечивали на солнце.

Так умерла молчаливо минута.

— Дворник, — печально и тихо сказал Эля, — ты убил мою кошку. Я знаю это, я вижу по твоим тяжелым глазам. Ты изверг, дворник… Больше я ничего не скажу.

Он повернулся, чтобы уйти, но остановился.

— Сними ее с этой… виселицы. Сними и закопай тут же в землю.

Никита ничего не отвечал.

— Дворник, ты слышал меня? — еще печальней и тише сказал седенький Эля. — Сними и закопай. И получи с меня за работу тридцать копеек. Тридцать сребреников… — вздохнул он. — На, возьми.

— Ладно. Будет сделано…

И дворник принял на ладонь две одинаковые монеты. Потом подошел к забору и отвязал бечевку. Вечером он снова был пьян.

громко распевал он в своей каморке, размахивая палкой.

А увидев на пороге Мирона Рубановского, он прервал свое пение и, — как он ни был пьян, — настороженно, но и услужливо посмотрел на вошедшего.

— Здравия желаем, товарищ Рубановский! — раскатисто, по-солдатски сказал он.

— Хам! — крикнул в ответ Мирон. — Да твой мальчишка-родственник — ангел по сравнению с тобой… Как смел ты, погромщик?!

— Чего кричите… не подневольный я вам.

— Хам! Негодяй! Изверг… — с шумом падали слова, как обвалившиеся с высоты тяжелые и звонкие предметы. — Я все знаю… мне прислуга, жена рассказали.

— Папаша ваш от злости… — не зная, как защититься, лукавил хмуро Никита. — Разве стал бы я…

— Врешь! Отец — слабый, кролик… боится всего. Ниц падает перед всяким. А я…

Он вплотную подскочил к отшатнувшемуся дворнику и крепко схватил его за рубашку, за грудь.

— Пусти, жид!… — предостерегающе крикнул пьяный и оскорбительно выругался.

Что сорвалось с его уст — Мирон уже не помнил. Он только почувствовал сразу же жесткий толчок в плечо и в шею, от толчка слетело на пол подпрыгнувшее пенсне и по всему телу пошла боль. Тогда он выхватил из пьяных рук дворника палку, взмахнул ею, и она с ожесточением опустилась на что-то твердое, глухо ответившее, но тотчас же отпрянувшее.

Чтобы не упасть вместе с Никитой, он разжал кулак, сжимавший его ситцевую рубаху.

Дворник лежал на полу и тихо стонал. Скула и щека его были разодраны и сильно кровоточили.

— Зверь ты, и других зверьми делаешь, — упавшим, вздрагивающим голосом сказал Мирон. — Разве можно так, Никита… Ну, вставай… покажи, что там у тебя?…

Он ушел, а через несколько минут прислуга принесла Никите бинт, йод и теплую воду.

Так закончен рассказ этот о ненависти, кротости и возмущении.

Но там, где белое место в книге, — там пусть продолжат рассказ другие.

…Пусть, кто хочет, соберет все, выплеснутое здесь из записной книжки автора, пусть не запомнит даже имен и фамилий, названных здесь, и глаз, и профессии, и возраста каждого, — пусть, — если услышал, — вспомнит только слово его или действие и, поступив так, творит сам и по-своему рассказ свой.

Но мысль — узнает себя здесь.

Ленинград. Январь, 1928 г.