Дорогами Чингисхана

Ариунболд пригласил и переводчика; это был доктор Бошиж, воплощавший в себе те неожиданные контрасты, которые я вновь и вновь встречал в современной Монголии. Кардиолог по образованию, он не работал по специальности, и это в стране, где отчаянно не хватало врачей. Свободомыслящий, он жил в тоталитарном государстве; человек, мечтавший стать успешным политиком, в преддверии первых в стране свободных выборов, в решающий момент уехал на рыбалку. Как и все образованные монголы, «доктор» свободно говорил по-русски, поскольку русский язык был обязательным предметом в школе и являлся подспорьем для любых видов дальнейшего образования; кроме того, он очень хорошо говорил на английском, а еще самостоятельно освоил немецкий и французский. Медицинское образование он получил в Будапеште, так что на венгерском говорил бегло, а после непродолжительной работы в одной из больниц Стокгольма немного овладел шведским. Он любил лошадей, но ненавидел верховую езду, а еще очень страдал от сенной лихорадки — эта болезнь создает серьезные неудобства в краях, где пыльцы летом в воздухе больше, чем в большинстве стран мира. И все же Док никогда не сдавался. Его имя означало «Основательный»; впоследствии он сопровождал меня во всех моих путешествиях и оказался совершенно необходимым. Добродушный, целеустремленный, он любил животных и был чрезвычайно сведущим человеком. А еще Док в любую поездку брал складную удочку, так что именно он позволял нам разнообразить наш весьма небогатый рацион.

Два других члена команды составляли ядро нашего пробного похода. Пол Харрис прибыл вместе со мной, чтобы делать фотографии. Пол, англичанин тридцати лет с небольшим, работал профессиональным фотографом в Лондоне; я познакомился с ним в Ирландии, в моей родной деревне, куда он прибыл фотографировать по заданию редакции. Позднее, когда я написал ему с вопросом, не хотел бы кто-нибудь из его знакомых отправиться в экспедицию в Монголию, он тут же вызвался ехать сам, поскольку его более всего интересовала съемка на открытом воздухе; кроме того, он стремился к новым впечатлениям. Я не сомневался, что Пол будет хорошим спутником. Он уже бывал в горных экспедициях в Южной Америке и Непале, пылал энтузиазмом и умел приспосабливаться к ситуации. И, что самое главное, он старался сделать свою работу как можно лучше, даже тогда, когда для этого требовалось встать задолго до рассвета, чтобы оказаться в наиболее удачной точке и успеть сделать снимок при наиболее подходящем освещении.

Байяр же был направлен в качестве второго оператора помочь мне снимать документальный фильм о нашем путешествии. Байяр был сотрудником монгольской телестудии — эта организация с названием более внушительным, чем она сама, располагалась в обшарпанном здании возле улан-баторской телевышки. Когда-то в прошлом, должно быть, монгольская телестудия была солидной организацией и выпускала новостные ролики и небольшие документальные фильмы типа тех, которые предпочитали снимать в странах Восточного блока. Как и во всем мире, киносъемки новостей стали вытесняться видеосъемкой, и телестудия пришла в заметный упадок, так что ветеранам с кинокамерами и операторам звукозаписи приходилось нелегко — они были вынуждены работать на старенькой технике, а все финансирование доставалось их блистательным собратьям с видеокамерами. Байяр стойко придерживался старых традиций, то есть съемки на кинокамеру. Сын пастуха, он обучался в московской школе кино, где прошел краткий курс киносъемки, проводившийся в рамках подготовки кинооператоров из «дружественных соцстран», а по возвращении получил распределение на монгольскую телестудию, где проработал двадцать лет. Это был стройный человек маленького роста, подвижный и остроумный. Мы с Полом поразились, узнав, что он уже дедушка. Это казалось невероятным — настолько Байяр походил на мальчишку.

Байяр прибыл к месту встречи с видавшей виды кинокамерой, которой было, пожалуй, лет тридцать, не меньше; во время съемки она тихо ворковала. Эту старушку он ставил на тяжелый деревянный штатив, тоже «винтажный», и перед тем, как посмотреть в видоискатель, поворачивал свой островерхий головной убор из кожи задом наперед. В галифе и черных кожаных сапогах он будто сошел с экрана голливудского фильма двадцатых годов. Техника съемки у него не была идеальной — в мешке для смены пленки было полно пыли и волосинок, а отснятые катушки он не убирал в металлические коробки, а небрежно заворачивал в потрепанные черные бумажные пакеты, — но его жизнерадостное отношение к делу было огромным плюсом. Он вырос на природе и умел обращаться с лошадьми и разбивать лагерь не хуже остальных членов группы, а во время пробного походу потряс меня тем, что положил свою массивную камеру, у которой было столько выступающих деталей и металлических углов, в тонкий полотняный мешок и повесил себе за спину. Так делать не рекомендуется, но противоударных чехлов для кинокамеры в Монголии не достать. Камера при каждом шаге лошади колотила его по ребрам; должно быть, это было мучительно больно. И все же всякий раз, когда я встречался с ним взглядом, Байяр хитро подмигивал и широко улыбался. Ему исключительно шло его имя, означавшее «счастливый».

Герел заранее договорился о прокате лошадей и предоставлении проводников с местной сельскохозяйственной коммуной. По воле партийных теоретиков и чиновников сельская Монголия разделена на провинции, так называемые аймаки, дробившиеся, в свою очередь, на более мелкие единицы — сомоны. Сомон по сути представлял собой территорию, на которой работал большой коллектив, или коммуна, организовывавшая труд всех жителей данной территории. У сомона имелась собственная администрация — так называемый центр сомона, иногда представлявший собой всего пару дюжин построек и небольшую взлетно-посадочную полосу с грунтовым покрытием. Здесь, как это бывает в классической централизованно управляемой экономике, сомонный комитет руководил жизнью пастухов и их семей, распределял общественные стада, обеспечивал всем необходимым, и ему же члены коммуны сдавали продукцию, направляемую затем центральному руководству страны. При этом каждый пастух имел право держать некоторое количество животных в собственном хозяйстве; соотношение частного и общественного поголовья зависело от правил, действующих в соответствующий период, и от характера местности — доля крупного рогатого скота и лошадей, принадлежавших частным владельцам, доходила до 15 процентов.

И вот утром 17 мая в лагерь прискакали полдюжины пастухов, каждый из которых привел еще три-четыре лошади: часть принадлежала частным владельцам, остальных нам выдало напрокат коллективное хозяйство. Трудно сказать, кто в этом разношерстном сборище выглядел пестрее — всадники или лошади.

Разномастные животные привычны для этих мест — угловатые, низкорослые, нечесаные, неподкованные, головы слишком крупные по сравнению с туловищами, да и сложение неказистое. Все они были меринами, поскольку кобыл в Монголии держат ради молока и для разведения, а жеребцов оставляют мало — последним часто не стригут гриву, и она вырастает до земли, так что кажется, что конь вот-вот на нее наступит. В то утро мы увидели обычных рабочих меринов — это были неухоженные, малосимпатичные, но невероятно выносливые создания, в которых совершенно не чувствовалось работы селекционеров и не было ни капли грации. Эти животные только что пережили обычную для Монголии зиму, во время которой им случалось стоять хвостом к ветру, когда выли метели, принесенные из Сибири; лошадки добывали себе пропитание, когда растения уже погибли от лютых морозов. Именно таких лошадей выбрал для своей антарктической экспедиции капитан Скотт, и они тащили его сани в начале похода к Южному полюсу, и с их помощью войска Чингисхана могли форсированным маршем проходить 80 миль в день. Теперь же нам с Полом предстояло самим скакать на них.

Пастухи казались не менее выносливыми; все они были одинаково одеты: высокие черные сапоги, поношенные рабочие дээлы, на голове — либо шерстяная шапка с кисточкой, либо поношенная фетровая шляпа с полями, придавшая им поразительное сходство с южноамериканскими гаучо. Они тихо подъехали к краю лагеря, привязали к деревьям своих полудиких лошадок, чтобы животных не напугали незнакомцы, а потом прошли в лагерь, где их угостили чаем и сигаретами. Они с любопытством глянули на нас с Полом, а затем вежливо переключили внимание на наших монгольских товарищей, все еще не закончивших обсуждать планы. Следить за ходом разговора было невозможно. Во-первых, лица монголов казались мне особенно непроницаемыми, настолько бесстрастными, что по сравнению с ними даже лица китайцев могли бы показаться красноречивыми. Во-вторых, в монгольском языке мне было не за что зацепиться. Хотя он, как утверждают, относится к алтайской группе языков и родственен турецкому, монгольский настолько не похож на современный турецкий, что я, несколько месяцев во время путешествия по следам крестоносцев общавшийся с жителями турецких деревень, не мог разобрать ни слова в резком и быстром разговоре на монгольском. Когда спорившие начали выходить из себя, голоса их зазвучали громче и на более высокой ноте, и наконец разговор стал напоминать стычку двух котов, фыркающих и брызжущих слюной до тех пор, пока один не бросится на другого.