Страница 158 из 190
Она обхватила его за плечи и посмотрела ему в глаза.
— Так ты отказываешься жениться на мне? — И раньше, чем он мог ответить, продолжала: — Подумай, что ты говоришь! Мы так давно вместе, а все же мне кажется, ты никогда особенно обо мне не заботился.
— Я не понимаю тебя.
Он поднес ее руку к губам.
— Можно мне теперь идти?
Неожиданно она отпустила его.
— Да, — сказала она таким тоном, что он оглянулся. Когда он утром встал, ее уже не было. Лежало письмо:
«Ты больше не любишь меня, возвращаю тебе свободу. Я ухожу с человеком, которого не люблю, но который женится на мне».
Христоф должен был ухватиться за стол, — все поплыло у него перед глазами. Однако он продолжал работать, как обычно. Днем его сильно знобило. Он старался побороть недомогание и совершил даже прогулку верхом. Но болезнь взяла верх, и Христоф вынужден был сдаться. Он отказался от еды, закрыл ставни и лег в постель.
Друзья не оставили его в беде. Один из них, француз, живший в Нью-Йорке, взял его туда с собой, пытался всячески развлечь и побуждал заняться делом.
Спустя два месяца Христоф поехал на Запад. Он решил купить медный рудник. Разработке этого рудника до сих пор препятствовал высокий железнодорожный тариф, установленный компанией Гульда. Но как раз теперь неподалеку строилась другая линия, не принадлежащая тресту, на нее Христоф и рассчитывал. Однако через год строительство новой линии было приостановлено. Общество договорилось с Гульдом. Христоф вынужден был продать рудник себе в убыток и вернуться в Нью-Йорк.
— С меня довольно, — сказал он другу. — Уеду я отсюда. Даю себе месяц сроку, чтобы со всем покончить.
— Это время ты будешь жить со мной и работать у меня в конторе, — сказал друг.
Однажды он сообщил Христофу:
— О тебе справлялась какая-то женщина: стройная, лет тридцати, с медно-рыжими волосами… Ага! так я и думал, — добавил он, увидев, что Христоф побледнел.
Через минуту друг спросил вполголоса:
— Она причинила тебе много страданий?
Христоф пожал плечами.
— Да, это я из-за нее сюда приехал, и напрасно. Мои двести участков в Спрингтауне, которые я тогда продал, сделали бы меня уже сегодня миллионером. Я лишился наследства, мое здоровье расшатано, юность прошла…
— И все это, — сказал француз, — ничто в сравнении с тем, что может натворить ее приезд. — Он стал перед Христофом, скрестив руки. — Я твой друг: предупреждаю, скорее я убью тебя, чем допущу до этого.
— Не беспокойся, — сказал Христоф, подняв наконец глаза от письменного стола, — она могла уйти, но вернуться не в ее власти.
Когда днем, после этого разговора, спустившись вниз, он выходил из лифта, она ждала его в подъезде и тут же бросилась перед ним на колени.
— Позволь мне вернуться!
— Если ты не встанешь… — И он хотел пройти мимо, но она судорожно обхватила его ноги и принялась целовать их.
— Прости меня! Позволь мне вернуться!
Он силой поднял ее с пола.
— Я не выдержала с ним, я люблю тебя и всегда буду любить только тебя.
Он отстранил ее.
— Ты хочешь прогнать меня? Ты? — И ломая руки: — Неужели ты не понимаешь, что я тогда сама не знала, что делала!
— Надо было знать, — возразил Христоф.
Она подняла вуаль и посмотрела на него.
— Знаешь, он отдал мне половину своего состояния, на случай если я захочу уйти. Я разведусь, деньги твои.
И тут он увидел, как она изменилась. Увидел следы пережитого на ее лице, следы всей ее бездомной, неприкаянной жизни. Его охватило жгучее сострадание и в то же время — влечение к ней. Кровь ударила ему в голову.
— Ах, ты еще любишь меня! — воскликнула она, обнимая его.
Но он вырвался и исчез.
— Я дал ей понять, что я непреклонен, — сказал он другу. — Место на пароходе за мною, но я должен проститься с ней: ведь семь лет мы были вместе. Помоги мне разыскать ее.
После тысячи напрасных попыток они наконец узнали, на какой улице она жила. Христоф обошел ее всю — дом за домом, лестницу за лестницей. У нее на квартире ему сказали, что вот уже три недели, как она в больнице.
Она ласково улыбалась ему с постели.
— Мне гораздо лучше… Ты уезжаешь? Сегодня?
— Да, в шесть часов.
Казалось, она не слышала, ее взгляд пытливо изучал его, и наконец очень тихо, но настойчиво она спросила:
— Ты очень страдал, когда я ушла?
Он помедлил с ответом:
— С этим все кончено. Как-никак я мужчина. Тебе, вероятно, тяжелее. Потому-то я и пришел.
— Ты едешь? Значит, всему конец?
Она говорила, уставясь в пространство.
— Семь лет… Возможно, когда-нибудь ты все же поймешь, что это твои лучшие годы.
— Об этом я думаю уже сейчас, — сказал он и протянул ей руку.
Она взяла обе его руки.
— Мы так любили друг друга… Правда? Ты покидаешь меня навсегда?
И вдруг, широко раскрыв испуганные глаза, она прерывисто заговорила:
— Ты не можешь остаться? Не можешь забыть?
— Я стал бы упрекать тебя потом. Я не хочу обрести тебя вновь — униженную. Для этого я слишком тебя люблю — ту, прежнюю.
— Какой ты черствый, — прошептала она; лицо ее как-то сразу поблекло.
Увидев ее, такую изможденную страстями и болезнью, он подумал: «Если мы не расстанемся теперь, через десять лет я, еще молодой, буду прикован к жене-старухе… О, что за мысли приходят мне в голову!» Он отвернулся и закрыл лицо руками.
Она продолжала:
— Один раз я оступилась, после стольких лет преданной любви, — и ты осуждаешь меня!
Ее голос окреп. Враждебный огонек сверкнул в ее глазах.
— Ты всегда любил меня только из гордости, из упрямства, назло отцу и свету, из самолюбия.
Она с трудом приподнялась, хватаясь за сердце, и воскликнула:
— Что я для тебя значу? Я ненавижу тебя!
— А ты? — ответил Христоф, побледнев. — Я мог бы сказать, что и ты была со мной, лишь пока нас преследовали и я всем жертвовал для тебя.
— Нет! Нет! — вскричала она. И глухо, упавшим голосом: — Правда? Это так? Кто же мы, и какого врага носим мы в своем сердце?
Она судорожно сжала его руки.
— Я не хочу! Не хочу погибать! Ты не оставишь меня, раз я говорю тебе, что я твоя. Ты слышишь! Я сейчас же встану, я здорова, мы уйдем, я буду работать с тобой, я твоя жена!
Он уложил ее обратно в постель.
— Ах, нет!.. Тогда — служанка, твоя служанка. Поезжай и возьми меня с собой — хоть на палубе.
Он удержал ее голову на подушке и тихо погладил ей волосы.
Она смахнула слезы.
— Прости! — сказала она. — Я знаю, что ты прав. Если бы ты забыл все, ты был бы богом. Я же люблю тебя за то, что ты настоящий мужчина. Я люблю тебя, люблю!
Она обвила руками его шею и медленно приподнялась. Он взглянул еще раз, почти вплотную в это лицо, в которое он смотрел дольше, чем во все другие лица на земле. Дыхание губ, которым он доверялся на ложах всех этих чуждых стран, опять смешалось с его дыханием. Все, что он в жизни считал прекрасным, вновь ожило в этом поцелуе. То существо, которое отняло у него душу, юность, все лучшие силы, снова тянулось к нему жадными руками. Их губы слились. Он припал к ней, прижался лицом к ее лицу.
— Христоф!
— Лани!
И они заплакали. Сквозь слезы они говорили друг другу слова любви, уже сказанные ими когда-то, — воспоминания далеких дней; и они шептали их тихо, как будто эти слова не могли больше звучать в полный голос.
Пробили часы; он поднялся.
— Прощай!
Она смотрела на него полными ужаса глазами.
— Я не могу. Никогда не преодолею я этой любви.
— Преодолеешь, — сказал он, — и будешь опять счастлива. Тебя будут любить. Жизнь продолжается.
— Я хочу остаться несчастной. К чему жить дальше! Есть же у меня сердце, боже мой!
У двери он оглянулся, — упав на подушки, она рыдала.
Он стремительно шагнул назад, хотел сказать что-то, но закрыл глаза, медленно покачал головой, повернулся и, как во сне, вышел из палаты.
Брат
Семнадцатилетний Петер Шейбель и его маленькая сестра остались после смерти родителей совсем одни и почти без всяких средств.