Насмешник

Quisquis amat dictis absentem rodere vitam

Hanc mensam indignat noverit esse sui

(Злословящим не место за этим столом), —

заповедь, которую все из известных мне его потомков явно были склонны нарушать.

Он запомнился нечастыми шутками, кое-какими упреками, бурными проявлениями любви, щедрыми подарками. Читатель может заметить, что определенными чертами он напоминает батлеровского мистера Понтифика в старости, но это сходство носит, скорее, поверхностный характер. Видимо, он был незаурядным человеком даже для своего века и требовал уважения к своему сану, но, как бы требователен в этом отношении он ни был, он оставался человеком великодушным, чего нельзя было сказать о моем деде, к которому мой отец в своих воспоминаниях менее беспристрастен. В противовес моим теткам, которые в этом смысле были явно под влиянием вынесенного из детства откровенно некритического почтения к памяти своего отца, он в своих мемуарах неизменно и нетипично для себя сдержан. Моя мать никогда не стеснялась показывать свою не приязнь, к тестю».

Он был врачом. В молодости в Бристоле и Бате он подавал большие надежды, награждался золотыми медалями и призами. Если бы его это привлекало, он, несомненно, мог сделать карьеру в Лондоне, но его тянуло к спорту и сельской жизни, он предпочитал, — как многие в его семье, стабильность и преимущества, даваемые высоким положением в провинции, духу соперничества, царящему в мире столиц. В двадцать четыре года он обосновался в Мидсомер-Нортоне под Батом, в те времена большой живописной деревне, а ныне маленьком неприглядном городке, и жил там вплоть до своей смерти, последовавшей сорок два года спустя.

Я не знал его, как и своей бабки, его жены, которая, по некоторым сведениям, была нежной робкой женщиной, мастерицей писать акварели, вышивать и делать искусственных мух для ловли лосося, безропотной, полностью находившейся под властью его воли и прихотей.

У него были пациенты по всей округе, куда только мог доехать его экипаж. Как многие врачи общей практики в его время, он установил собственную систему оплаты своих услуг, господам они обходились в гинеи, крестьянам — в шиллинги; часто вообще отказывался от вознаграждения. Он пользовал обитателей Даунсайдского аббатства и учеников школы при нем, и старые монахи рассказывали мне, с какой радостью встречали его, появлявшегося всегда с цветком в петлице и веселой шуткой на устах. Он был первым протестантом, принятым в Грегорианское общество (состоявшее из Даунсайдских стариканов); он был президентом местного объединения консерваторов, крикетного клуба, хорового общества; заседал в многочисленных комитетах. Он был первоклассным стрелком и под конец жизни взял в аренду у Аммердауна несколько охотничьих угодий и следил, чтобы поголовье птицы там не уменьшалось. Каждый год он рыбачил в Шотландии. Возглавлял любительский театр. Будучи президентом Медицинского общества Бата и Бристоля, пост, на который он был избран, едва ему исполнилось сорок, он устраивал для коллег грандиозные обеды в отеле «Лебедь» в Веллсе, меню которых сохранились. Он был задирист, но весело и по-дружески, и однажды возбудил дело против политического противника за дискредитацию своего имени и проиграл. Но люди только еще больше полюбили его. Не приходится сомневаться, что в округе его очень любили. Таким он был на людях, представляясь лучшей своей стороной. Но, когда в сумерках среди густых елей, окружавших дорожку к дому, раздавался звук колес его экипажа, всех охватывало тревожное предчувствие. Он проходил среди оштукатуренных колонн портика, ступал в холл, зимой хмуро освещенный светом шестиугольного красного железного фонаря в готическом стиле (ныне висящего в туалете у меня в доме), и властно топал ногой по плиточному полу, чтобы привлечь внимание домашних, которые должны были бросать все свои занятия и мчаться встречать его. Как прошел день, хорошо или были какие неприятности? Как пациенты, выполняют все его предписания? Удачно ли он стрелял? Много ли было дичи? Счастье всех зависело от того, в каком настроении он явился домой.

Никто не знал, чего ждать. Будет ли он шутлив? Ласков в своей нарочито грубоватой манере? Или раздражен? Будучи не в духе, он иногда выводил в гостиной узоры раскаленной кочергой. А вывести его из себя ничего не стоило. Моей матушке запомнился один ужасный дождливый день, когда она еще была только обручена с моим отцом. Семья играла в снап дедовой колодой, когда он неожиданно вернулся домой раньше времени. Дед пришел в страшный гнев; таких вспышек ярости в своей семье ей видеть не приходилось; дело было даже не в том, что карты могли как-то испортить, а в странной убежденности, что колодой, используемой для виста, ни в коем случае нельзя играть ни во что другое, что после этого ни один хороший игрок не возьмет ее в руки.

Не то чтобы ему просто не хватало выдержки. Была в его характере черта, которую в наши дни определили бы как склонность к садизму. И правда, когда моему отцу впервые объяснили это незнакомое слово, он сказал: «Да, должно быть, отец был именно садистом». Говорили, что однажды, когда они с бабушкой ехали в карете, ей на лоб села оса. Он наклонился к бабушке и набалдашником трости, сделанным из слоновой кости, неторопливо раздавил насекомое, так что оно успело ужалить ее. Он жестоко порол моего дядю Алика; моего же отца, бывшего чувствительным ребенком, намеренно пугал, посылая одного за чем-нибудь в темные комнаты, катая на высоких воротах, под предлогом необходимости закалять его характер. За столом он вечно придирался и вел себя грубо, так что обычно какая-нибудь из моих теток, тогда уже почти взрослых, в слезах покидали столовую.

Щедрость, которой он был широко известен, не распространялась на домашних. Он дал приличное образование моему отцу и дяде, но мало что сделал для моих теток. Дядя, служивший во флоте, женился на девушке с Тасмании и привез ее в поместье в Мидсомер-Нортон, надеясь, что оно станет ее домом, пока он будет в море. Он умер молодым, и она осталась одна с младенцем на руках в чужой стране. Дед не только позаботился, чтобы она собрала вещички и вернулась к антиподам; на прощание он подарил ей счет за похороны и долговую расписку дяди, данную им портному еще до их знакомства. Сам дед, как обнаружилось после его смерти, был в этом отношении далеко не безгрешен.

Моя мать была из семьи Рабанов, необычность их родового имени объяснялась, как они считали до 1914 года, его немецким происхождением. В том году чудовищный факт оккупации Бельгии заставил их понять, что они заблуждались. Позднее ее кузен, интересовавшийся генеалогией, проследил историю их рода до Пеннов в Стаффордшире, где пять поколений этих мелких землевладельцев жили до 1706 года, когда перебрались в Лондон; там два их поколения занимались торговлей. К концу восемнадцатого века это уже были люди более благородных профессий, но должности занимали, главным образом, в Индии: четыре их поколения служили в армии или администрации сначала в Ост-Индской компании, потом в колониальной. Они выстроили просторный, с полукруглым фасадом дом в Хэтс-Бошамп в Соммерсете, теперь в нем размещается частная лечебница; туда и в старый дом в Ширхэмптоне, называвшийся Прайорити, они отсылали своих женщин с детьми спасаться от индийского климата, туда же после отставки возвращались сами, те из них, кто сумел выжить в Индии. По правде сказать, не выжил ни один из моих предков по мужской линии. В хэтс-бошампском храме можно видеть мемориальные доски и витражи, посвященные их вдовам, братьям и родственникам, но тела последних троих моих предков Рабанов лежат в индийской земле. Томас Рабан, мой прапрадед, погиб в Калькутте в 1811 году в железнодорожной катастрофе. Генри Тилмен Рабан, муж Теодосии Мэхон, умер от холеры в чине майора. Его сын, а мой дед, Генри Биддулф Коттон, тот одинокий мальчик с четками, окончив кембриджский Тринити-колледж, поступил на работу в новосозданную бенгальскую гражданскую администрацию, которая набирала перспективных молодых людей, завлекая обязательством в случае чего выплатить беспримерно высокую страховку их иждивенцам. Он был судьей в городе, те времена называвшемся Пури в штате Орисса, где находится известный храм Джаггернаута и проводятся ежегодные праздничные шествия в честь этого божества. Довольно долго печально знаменитое своими кровавыми выходками празднество запрещалось. Основную опасность для паломников во времена службы там моего отца представляла холера. Инспектировавший его чиновник выражает в своем докладе удивление тем, как превосходно отец знает гнилые окраины города. Женившись, он перевелся в Читтагонг, надеясь, что климат там более здоровый, но умер во время очередной эпидемии, когда моя мать была еще в младенческом возрасте. Устроив путаницу в родословной, его вдова, Элизабет Кокберн, вышла замуж за его двоюродного брата, пастора, и родила ему детей, тоже Рабанов, моих троюродных тетушек и дядьев, которые, следуя зову юго-запада, похоже, преследовавшего столь многих членов моего рода, обосновались в Сомерсете, поблизости от моего нынешнего местожительства, где этот мой неродной дед имел приход.