Страница 37 из 44
Деревенское безземелье, обездоленность, убогость и сирость, нищету, разорение, голод, казарменную муштровку «серой скотинки», жадность мирских захребетников, издевательство и помыкательство крестьянином со стороны извечных деревенских ворогов — помещиков, урядников, кулаков — Демьян воспринял не со стороны, не из книг и не по наслышке, а натурально, как бытовое, пережитое.
По-мужицки Демьян ненавидит «бар и господ» ненавистью ярой, тяжелой, черноземной, низовой, жгучей, густой, по-мужицки ядреной, выношенной в ярме и в унижениях, скопленной веками. Кажется порой, что поэт задыхается от нее, ищет слов, самых крепких и выразительных. Оттого он не устает звать бедняков «завинчивать покруче гайку» и выкорчевывать «все корни злые, все, со всею мусорной травой, налечь и прижать вампиров и богатеев так, чтоб им дыханья не было, чтоб жирная, да толстая кишка их сразу лопнула». Для господствующих классов у Демьяна есть свои любимые слова и определения: «гнусные гады», «злой вампир», «гады, охрипшие от воя», «издыхающая гадина», «холуи», «прохвосты важные, прохвосты рядовые», «лакированный бандит», «жеребячья порода», «сволочь митрофорная и рясофорная», «антихристы долгогривые» и т. д. Звучит это не совсем эстетично, но крепко и решительно. Его ненависть примитивна, но цельна, полнокровна и беспощадна. Это — не розовая водичка, что течет в жилах «культурных», «цивилизованных», квалифицированных западно-европейских эсдеков, до сих пор поддерживающих Вандервельде, Шейдемана, Макдональда, являющегося предметом долгих и напрасных вожделений со стороны наших меньшевиков и кадетов. Там тоже речи и слова об иге капитала, о светлом идеале социализма, об угнетении трудящихся, но все это прилизано, приглажено, приутюжено; и в помине нет ни «гадов», ни «сволочи». Опытные вожди — Макдональды — все это вымуштровали в легализме, в парламентах, в стачках, «законных» и не угрожающих общественной безопасности, на митингах и собраниях с резолюциями протеста и с дружными голосованиями. Разумеется, и там бывает «всякое», бывают сюрпризы, но это со стороны тех, кто не пользуется подачками от преизбытка, добываемого где-то среди чернокожих, краснокожих, среди грязных колониальных илотов. «Гады и сволочи!» Конечно, они эксплоататоры, но без колоний нельзя, нельзя и без капиталистических руководителей. А раз так, следует вести себя «культурно»: в хорошем обществе
— хороший тон и хорошее обращение. Порядок «культурный» как будто колеблется, но он еще крепок, его надо поддержать, а то придут те, илоты, и отечество будет попрано дикарской пятой.
В стихах Демьяна, в его «некультурной» ненависти к командующим классам — не розовая вода, а липкая, жаркая, почти черная от густоты, кровь трудового человека, угнетаемого в колониях, где к своему нестерпимому национальному гнету прибавляется иной, иностранный, империалистский. Она течет в русском мужике, в рабочем, в индусе, в персе, в негре, в китайце. Это она окрашивала обильно мостовые, окопы, поля, пропитала собой камни тюрем и каторг, углы и подвалы. Это она подступает к сердцу, судорожно и бешено бежит по жилам, приливает багрово к лицу и водит рукой и сочится на бумагу огненными буквами, в которых отсвечивают пожары и гибель дворянских гнезд, полыхающие зарева крестьянских восстаний и сухие, жаркие вспышки выстрелов восставших синеблузников и румяные краски новой встающей зари.
Гнев и ненависть Демьяна — наши, большевистские, партии, отразившей думы и чувства самых угнетенных, самых закабаленных, самых «черных» людских многомиллионных масс. Ее заряды полновесны, они расходуются давно, но их еще хватит, ибо противоборствующий мир эксплоататоров еще стоит, и необъятен и неисчислим, как песок морской, другой мир — угнетенных. Именно эти крепкие и насыщенные чувства создали особый тип русского революционера подпольщика-большевика с его решительным и огромным революционным размахом, со стойкостью, с безоговорочностью, с активностью, с чуткостью жизни трудящихся, с умением учить и учиться у них
— особый тип в отличие от узкого тред-юнионистского практика Англии, партийного оппортунистического шейдемановского дельца Германии, парламентского краснобая Франции.
У Демьяна эта ненависть — мужицкой закваски. Он о себе любит говорить, как о мужике. Но этот мужик прошел очень длинный и извилистый путь. Он побывал в школе, в университете, пообтерся в городе, пока не попал в большевистскую подпольную среду.
В другом месте поэт пишет:
Мужицкая «складка» в новой среде сохранилась в своей интенсивности и получила отшлифовку. Поэт знает меру. Ему чужда месть во имя мести, расправа для расправы. Он зовет к борьбе, а не к мести, к победе, а не к утолению озлобления. По поводу крестьянских самосудов на Украине над духовенством, Демьян, не знавший пощады в обличениях «антихристов долгогривых», увещевает крестьян:
Мужицкая складка сказывается у Демьяна Бедного и тогда, когда он показывает будущую жизнь в социалистическом обществе. Он знает: «где топь болотная была, дорога ляжет, как стрела, стальная ляжет колея», но он не заливает страну бетоном, не заковывает ее в сталь. Он крепко помнит деревню, всю необъятную, могучую ширь наших полей, их неиссякаемую и благотворную прелесть; ему близки затаенные думы крестьянства о вольной безбедной жизни в зеленых просторах:
«Балкончик выведет с резьбой» — это целиком от деревни. Поэт остался верным чутью реальной действительности и, конечно, его думы о будущем вполне и целиком совпадают с коммунизмом, в котором индустриализм не ставит на полку живого соловья. Резной балкончик деревни еще очень долго будет уживаться с асфальтом и с корпусами, а живой соловей, надеемся, не переведется долго у нас.
Поэзия Демьяна счастливо сочетает в себе «мужицкую складку» с волей, с умом и упорством рабочего. Ненависть к барству, практическая сметка, чувство реального и конкретного, ощущение «горя-злосчастья», стоящего за спиной — это от мужика. Воля к борьбе до конца и к победе, твердая вера — надежда в счастливый исход этой борьбы, сознание, что город и фабрика несут с собой освобождение закабаленному труду, что свет электрических огней разгоняет деревенскую темь, а стальная колея приобщает деревню к культуре, — это от рабочего, от той великой социальной войны, что ведется им во всем мире. Соединение того и другого дало возможность поэту понять и художественно воспринять национальный, наш, особенный лик революции, а это открыло ему двери к миллионам новых читателей.