Страница 54 из 57
Сейчас Вел также пристально следите за модой?
— Я и сейчас люблю хорошие вещи, но перестал носить ультрамодное. Пик моего интереса к одежде пришелся на конец 50-х. Да, вот помню, в 60-е случилась еще забавная история с еврейской фарцовщицей из Вильнюса…
ПРОГУЛКИ С РЕЙНОМ
«Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, — над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном. В спутанной зависимости событий случайно всякое начало».
Долгий, жаркий и — в глубинах памяти — счастливый день в эпоху блаженного «застоя». Мы с Евгением Рейном — в пивной у Киевского вокзала. Воздух — как в парной шум, угар, горы креветочной шелухи на столиках. К нам подошел мужик с рюкзаком за плечами и в кирзовых сапогах. Говорит: «Ребята, вы этого не поймете, но я — поэт!» Положил между нашими кружками ученическую тетрадь с корявыми стихами. Внимательно изучив тексты, Евгений Борисович осведомился: «Ну, а кто Ваш любимый поэт?» Услышав, что Сергей Есенин, спросил: «А знаете ли Вы, как он умер?» И рассказал ужасную повесть о том, как «Серегу» убивали в бане топорами ревнивые к его славе Брюсов и Луначарский… Наш новый друг «из Урюпинска» как-то без хмеля захмелел и покинул нас, пошатываясь. Да и я, несколько более осведомленный, был потрясен.
Рейн — выдающийся устный рассказчик. Или, попросту говоря, — великий враль. Можно было бы сравнить его с Горбуновым, славным во время оно, или, скажем, с Бабелем (который, говорят, рассказывал еще красочней, чем писал). Однако каждое время дает свой стиль и тон. Вот что некогда писал об этом А. Ф. Писемский: «Лгуны времен Екатерины лгали совсем по другой моде, чем лгут в наше время. Прислушиваясь со вниманием к тем темам, на которые известная страна в известную эпоху лжет и фантазирует, почти безошибочно можно определить степень умственного, нравственного и даже политического развития этой страны». Рейн, выросший в коммуналке на питерской улице Рубинштейна и прошедший, как Аладдин, идущий за лампой, мучительный путь из пещеры в пещеру, где окружали его призраки и джинны, знавший трущобу и чайхану, Холодильный институт и Тишинский рынок, запасники Эрмитажа и «московский салон» и достигший признания и славы (уже мировой), создал героический эпос своей удивительной жизни, проведенной посреди великого многолюдства и пронизанной любовью к людям. «А то, что люди — волки, сказал латинский лгун…»
Рейну не раз приходилось бывать в обстоятельствах, более чем затруднительных, и сбиваться с ног в поисках ночлега и пищи. Он всегда напоминал мне бессмертного Фигаро: «Я находился в толпе людей темного происхождения, и ради одного только пропитания мне пришлось выказать такую осведомленность и такую находчивость, каких в течение века не потребовалось для управления всеми Испаниями. А вы еще хотите со мною тягаться…»
Но я не встречал человека, более терпимого к людям и к человеческим слабостям. Я говорил ему: «Ты, если попадешь в болото, сразу налаживаешь отношения с аллигатором!» Конечно, отчасти эта терпимость объясняется простым стремлением обеспечить свое «выживание». С другой стороны, надо думать, что и ясное осознание собственных грехов (а Евгений Борисович, необыкновенно умный и зоркий, не занимается самообманом) лежит в основе такой снисходительности. В конце концов это и мудро: Господь рассудит всех и довольно скоро! И все же я повторю: главное — искренняя любовь к людям. И сострадание к ним, и жгучее любопытство к мотивам поступков. «Людей неинтересных в мире нет!» — провозгласил когда-то Евтушенко. Рейну действительно были интересны все его собеседники, будь то невинные дети или искушенные женщины, продавцы комиссионки или именитые сотрапезники на пиру очередного Трималхиона. Однако так случилось, что, будучи природным поэтом и человеком искусства, ищущим отклика, а с другой стороны, человеком и светским, и богемным, Рейн близко общался с самыми прославленными и даже великими своими современниками. Нет нужды их перечислять — все они поистине оживают на страницах этой оригинальной книги. Она началась с понятного желания автора записать свои устные истории о том, о сем и еще о многом. Желание, может быть, несколько запоздалое, так как многие сюжеты, родившиеся в голове Евгения Борисовича, давно порасхватаны практичными слушателями и превратились в чужие новеллы, романы и даже в оперные либретто. Однажды переложение чудовищного «рейнского» рассказа о преступлениях могильщиков подмосковного кладбища я даже прочитал в форме репортажа с места события, купив в электричке милицейскую газетку.
…Все же «рейноспектива» стала живой рубрикой, прибавившей популярности «Московским новостям». Дело стало за тем, чтобы собрать наконец все эти накопившиеся «байки» воедино. Не думаю, что «Шахеразада прекратила дозволенные речи». Надеюсь, что из уст Рейна мы услышим еще немало удивительного. Но какие-то предварительные итоги его «1000 и одной ночи», очевидно, пора подвести.
В предлагаемой читательскому вниманию книге фацетии Рейна-рассказчика сопряжены с повествовательными вещами Рейна-поэта, которые, понятно, имеют свою судьбу и цену. Думаю, что печалиться о каких бы то ни было утратах Рейну не приходится. Пока другие хватали на лету кости, кинутые со столов его великолепного словесного пиршества, обрывки его пленительно-непринужденных речей, поэт успевал непостижимым образом делать главное свое дело — стихи и поэмы. В новой книге встретилось то и это… Столкнулись подлинные «фигуранты» воспоминаний и выдуманные герои поэм. Конечно, возникает общий вопрос о мере правдоподобия. Но, как сказал Бахтин, «для искусства необязательно и правдоподобие». Не знаю, в самом ли деле Олеша, сравнивая себя с Катаевым, произнес эти слова: «Я — лучший писатель, но его демон сильнее!» Уж очень это напоминает предполагаемое мною мнение Рейна о себе и Бродском. Но в любом случае угадано что-то важное и в Олеше, и в Катаеве. Рейн, сознавая множественность всякой истины, веря в мудрость вымысла, борется за какую-то высшую достоверность, за свою художественную правду.
Как знать… Ведь есть вечно повторяющиеся ситуации, «вечно возвращающиеся узлы причин», по выражению Ницше. Мемуарный рассказ Рейна эффектен и дышит чем-то более жизненным, чем постылое правдоподобие. Когда-то Горький писал Тынянову о «Смерти Вазир-Мухтара», что Грибоедов «теперь таким будет».
Впрочем, не сомневаюсь в величайшей точности Рейна, когда речь идет, скажем, о чтимой и боготворимой им Ахматовой… К тому же сама жизнь, обступавшая повествователя, была так фантастична, что не требовала избыточной фантазии. Нужно было только оттенить главное красочными деталями, заимствованными из обстоятельств той же неистощимой жизни.
Вот что писал Лесков: «…мне кажется, проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, как делается история». Велика гудящая толпа «рейнских» героев — подлинных и выдуманных. В ликах последних вдруг прорезаются текуче-знакомые черты. В общем, все это напоминает «Каприччос» Гойи.
Смысл древнеегипетских жанровых сцен, нарисованных на стенах гробниц, заключался в том, что взгляд на них как бы воскрешал умерших в сознании зрителя, вносил утраченную душу в опустошенное тело усопшего. Может быть, эту функцию в наши времена отчасти выполняют фотографии. Для этой иллюстрированной книги Рейн не пожалел самых дорогих для него жемчужин собственной фотоколлекции, приобретенной разными правдами. Они весьма кстати здесь, но главное все-таки — стихи, в которые проза постепенно перетекает. Ведь прежде всего Евгений Рейн — поэт, и немалый.