Страница 26 из 29
13. В небылое, в безвестное, в вечное, в прочь — волоча, как подол, сизый дым с неживого — в туманах — залива, над предместьем ползет безымянная ночь равнодушно-лениво. Кругами размыв на шоссе осторожную тень, фонари — одуванчики света, вдоль пустынь обезлюдевшей улицы распустились в лиловое лето. И плетутся часы, как рабочие лошади, к постоялым дворам отдаленной зари… Над асфальтовым озером площади памятник чей-то сутулится, бросить скучное дело позировать правнукам рад. Но привычка — вторая натура, и в вечность вперив немигающий каменный взгляд провозвестника и авгура, неподвижностью каменных рук из кифары без струн извлекает неслышимый звук. И сошедший с последнего поезда хмельной шалопай, сквер проходя, монумент ободряет: «Играй, друг, играй, — это жизнь украшает, хоть ничего в существе не меняет: смерть одинаково всех за углом поджидает… Вон и брат мой тоже герой, тоже на памятник свой притязает: жертвует парень собой, собираясь лететь на ракете в простор мировой! А я не польщусь на такие дела, и обычная жизнь мне мила — пляшу на вулканах, пока меня хватит (и других тоже хватит, кстати!)». Шлет рукой песнопевцу приветственный знак и продолжает свой путь кое-как — у всех фонарей, став устойчиво к ним спиной, с аргументацией неизменной дискуссирует сам с собой о личности самоценной, о свободе бессмысленной, но непременной, о вечности, смерти, любви, о духе, обо всем, что застряло в его равнодушном к живому и гордому ухе. Находя, наконец, свой дом, долго ловит замок ключом и удивляется, что дверь сама отворяется. На пороге стоит его младший брат, на нем уже летный комбинезон. «— Ты пришел, — говорит, — как я рад!» И голос как голос, но чужой будто в голосе звон. Семья собралась, и люстра большая горит. Словно праздничный в доме вид. Отец тих, как обычно, и даже обычней слегка, но руки дрожат, но в глазах тоска. Плачут сестры, без сил на стул опирается мать: сына живого, как в гроб провожать! А он уже вышел на крыльцо, и трудной улыбкой закрыто его молодое лицо. Прощальным взглядом всех обнял сразу, и глиссер уносит его на базу. Убегают предместья последние здания, последние падают воспоминания — «Нет», — думает юноша, — «я был прав, этот путь — сумасшедший для многих — избрав! Смерть одинаково всех стережет, какая разница — раньше на час ли, на день или год каждый из нас умрет? Важно, чтоб жизнь не напрасно прошла, чтобы в судьбе мировой нестираемый след провела, хоть и ничтожный, но свой!»… На базе тревога, спешка, азарт, снопами света ночь прогнали прожектора, по прямому проводу Предсовета говорит коменданту: — «Пора! Пока сеизм не разбил пусковые площадки, всем ракетам давайте старт в спешном порядке!» И вот проверяются снова моторы, машины, запоры, припасы, вопросы — доклады, ответы — приказы… Астронавты в центральном зале слушают напутственную речь… В скафандрах без талии не скрыть все же бедер и плеч… И бродят взгляды с надежды вопросом: — не мы ль, моя девочка, вместе уходим к звездам? Говорит Комендант: «Вы — надежда земли, плод, созревший в ее утомленной культуре, семена, уносимые вихрем космической бури, чтобы наши посевы на новых планетах взошли. Вам сказала душа, что Вселенная — наше отечество, что, “Я” умирает, но живет в бесконечности “Мы” — вы — смертные листья на бессмертных ветвях человечества, уходящих корнями в Неуявимые Тьмы. Чтобы жизни костер мог в иные края переброситься сотни, тысячи искр потухают прежде чем разгорится одна. Смертью смерть побеждая, утверждаясь на ней, Жизнь возносится, как стрела в Неизвестность — — сквозь все Пространства и все Времена. Вы факел жизни — как в эстафете — из рук усталых другим отдадите рукам, вы — искры костра, что, негаснущий, светит и нашим, и нам неизвестным — мирам…» …Крайний слушает, глядя в окно — это все он знает давно, все передумано Столицей, свечи уличных фонарей… Чья-то жизнь, как обычно длится, от вспышки надежды до пепла сомнения… А что если все только снится, и гордая жертва самосожжения, станет бредом обыденных дней? Но нет возврата и нет сожаления, только грусть, только тихая грусти агония… О, Посейдония! _______________________________________________ Одинокий стоит на скале. Перед ним, как туман в заре, отдаленное зарево Города… Дым не зря спрятал озеро в мгле: под ногами — в горе — нарастающий грохот гигантского молота. Второй день на цветах нет хлопочущих пчел, змеи скрылись из нор неизвестно куда, с гор в тревоге сошли пастухи, разбежались стада… Только жуть бродит стогнами брошенных сел, раздувая пожар (уголек обронила хозяйка от страха шальная), у распахнутых в Вечность ворот завывает забытая в спешке собака… Ночь встает, словно львица над ланью, уже обреченной… Последнего знака, последнего стона у порога иного Эона мир ждет… И вот — эхо обвалами с гор повалив, за взрывом взрыв: прорываясь сквозь смерть до зари воскресения, ракеты грохочут, взмыв, над пустыми домами селения… И, глядя, как в огненном токе в дым звездный вползает их громовая змея — молится, руки воздев, Одинокий: «Отец Неизвестный! Да будет водя Твоя!»… «Грани» № 60 1966 г.