Страница 5 из 15
Посвящение Благодарю тебя, мой друг, За тихое дыханье, За нежность этих сонных рук И сонных губ шептанье, За эти впалые виски И выгнутые брови, За то, что нет в тебе тоски Моей дремучей крови, За то, что ладанкой ладонь На грудь мне положила, И медленней пошёл огонь По напряжённым жилам, За то, что на твои черты Гляжу прозревшим взглядом, — За то, что ты, мой ангел, — Ты, И что со мной ты рядом! 14 апреля 1927 * * * Я гляжу на ворох жёлтых листьев... Вот и вся тут золота казна! На богатство глаз мой не завистлив, — Богатей, кто не боится зла. Я последнюю игру играю, Я не знаю, что во сне, что наяву, И в шестнадцатиаршинном рае На большом приволье я живу. Где ещё закат так безнадежен? Где ещё так упоителен закат?.. Я счастливей, брат мой зарубежный, Я тебя счастливей, блудный брат! Я не верю, что за той межою Вольный воздух, райское житьё: За морем веселье, да чужое, А у нас и горе, да своё. 27 октября 1927 * * * Я думаю: Господи, сколько я лет проспала И как стосковалась по этому грешному раю! Цветут тополя. За бульваром горят купола. Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю. Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку, По мне, по траве, по младенцу в плетёной коляске, По старой соседке моей — и сгоняет тоску С морщинистой этой, окаменевающей маски. Повыползла старость в своем допотопном пальто, Идёт комсомол со своей молодою спесью, Но знаю: в Москве — и в России — и в мире — никто Весну не встречает такой благодарною песней. Какая прозрачность в широком дыхании дня... И каждый листочек — для глаза сладчайшее яство. Какая большая волна подымает меня! Живи, непостижная жизнь, расцветай, своевольничай, властвуй! 16 мая 1927 * * * Прекрасная пора была! Мне шёл двадцатый год. Алмазною параболой Взвивался водомёт. Пушок валился с тополя, И с самого утра Вокруг фонтана топала В аллее детвора, И мир был необъятнее, И небо голубей, И в небо голубятники Пускали голубей... И жизнь не больше весила, Чем тополёвый пух, — И страшно так и весело Захватывало дух! 4 октября 1927 * * * Кончается мой день земной. Встречаю вечер без смятенья, И прошлое передо мной Уж не отбрасывает тени — Той длинной тени, что в своём Беспомощном косноязычье, От всех других теней в отличье, Мы будущим своим зовём. 9 января 1927 * * * Ворвался в моё безлюдье, Двери высадил ногой. Победителя не судят, Своевольник молодой! Что ж, садись и разглагольствуй, Будь как дома — пей и ешь, Юное самодовольство Нынче досыта потешь. Опыт мой хотя и долог, — Этот вид мне не знаком, И любуюсь, как зоолог Новоявленным зверьком. * * * Коленями — на жёсткий подоконник, И в форточку — раскрытый, рыбий рот! Вздохнуть... вздохнуть... Так тянет кислород, Из серого мешка, ещё живой покойник, И сердце в нем стучит: пора, пора! И небо давит землю грузным сводом, И ночь белесоватая сера, Как серая подушка с кислородом... Но я не умираю. Я ещё Упорствую. Я думаю. И снова Над жизнию моею горячо Колдует требовательное слово. И, высунувши в форточку лицо, Я вверх гляжу — на звёздное убранство, На рыжее вокруг луны кольцо — И говорю — так, никому, в пространство: — Как в бане испаренья грязных тел, Над миром испаренья тёмных мыслей, Гниющих тайн, непоправимых дел Такой проклятой духотой нависли, Что, даже настежь распахнув окно, Дышать душе отчаявшейся — нечем!.. Не странно ли? Мы все болезни лечим: Саркому, и склероз, и старость... Но На свете нет ещё таких лечебниц, Где лечатся от стрептококков зла... Вот так бы, на коленях, поползла По выбоинам мостовой, по щебню Глухих дорог. — Куда? Бог весть, куда! — В какой-нибудь дремучий скит забытый, Чтобы молить прощенья и защиты — И выплакать, и вымолить... Когда б Я знала, где они, — заступники, Зосимы, И не угас ли свет неугасимый?.. Светает. В сумраке оголены И так задумчивы дома. И скупо Над крышами поблескивает купол И крест Неопалимой Купины... А где-нибудь на западе, в Париже, В Турине, Гамбурге — не всё ль равно? — Вот так же высунувшись в душное окно, Дыша такой же ядовитой жижей И силясь из последних сил вздохнуть, — Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь — Не белый, и не красный, и не чёрный, Не гражданин, а просто человек, Как я, быть может, слишком непроворно И грустно доживающий свой век. Февраль 1928