Страница 51 из 125
«Мне любовей прискучили смеси…»
Мне любовей прискучили смеси, равноценность обычных начал; я на гвоздь свою душу повесил и баюкал ее по ночам. Но из мяса кровавого свечи, черным дымом сердящий свист, мне не страшны чугунные встречи, и во мраке я буду чист. Надоевший ли солнечный разум, опоясанный крыльями птиц, — взлет на небо — но только не сразу — постепенно, как вывих ключиц. Кто откроет мне жизни двери? без души — загорится ль свеча? Я любил, потому что не верил, и молчаньем своим отвечал.КЕРАМИКА[89]
I. ПОСВЯЩЕНИЕ Нет, ни одной строки — доколе моя упорная душа со звездой карты не отколет и в ночь не опрокинет шар. Нет, никогда — доколе профиль не выжжется в моем мозгу и, отразившись в черном кофе, качнется — сгинув в какаду. И только в прутьях клетки старой хохол блеснет и острый клюв — над чашкой — золотистым паром когтисто лапу протянув. II В почтовой конторе и сегодня так сини глаза продавщицы, но марок кайма, но белый конверт, как за окнами иней, и сторож, стуча деревяшкой, хромал. По стенам — пестры — расписанья о лете, о разных курортах, о ваннах, и там крученых, пеньковых и шелковых петель бездумье опутает по городам. И так, не сегодня ли, завтра, но все же зачем и когда и придет ли ответ, когда такой терпкой гримасою прожил всю жизнь — ненужных и скомканных смет. Но вот перед тем, как захлопнуть окошко, — Пора, уходите, прием до шести, — мелькнет продавщица и простенькой брошкой как будто насмешливо бросит — прости. Как сторож, сметая обрывки в корзину, стучит деревяшкой, и иней в окне. Не вспомню, зачем и куда я закинул письмо заказное и, кажется, мне… III В таверне, в трюмо, на столах и эстраде — где в облаке дыма краснеет стекло, в стекле отражаясь, я медленно гладил залитую скатерть и призрачный стол. И дергаясь в такт под ударами бубна, рвался через дым, через звуки туда, где медленно плыло норвежское судно — на плоских обоях — в пятнистую даль. Но крепкие руки у пьяных матросов. И в щепы, и с криком летит табурет. — Смотри, я на мертвое судно забросил бочонок с водою и ящик галет. Увидишь — не хватит; не хватит, не хватит… Я с ужасом пьяным схватился за стул. — Поверь мне — и, скрипнув зубами, с проклятьем с разбегу на стену и в трюм сиганул. И все разорвалось. И в треске, и в искрах летят обгоревшие струны, смычки. Но голос кричит сквозь соленые брызги: — Крепчает, держись и канат закрепи! IV Когда-нибудь кто-нибудь это расскажет. Железным гвоздем на стене начертаны знаки в известке и саже — но смысл непонятен и нем. И след на печи, на гвозде — где качались подтяжки — и где он висел, и где, захлебнувшись, скрипели ночами известка, и сажа, и мел, — И где шеламутил — щемящий и серый — и юркий такой домовой, — смеялся, кусаясь, и пальцами мерил, покуда он дергал ногой. На печке отдушины желтая кнопка — и длинная тень на стене — и тень домового — скользящая робко — подальше от замерших тел. V Мне слово нежное, как бабочкины пыльца, как трепет солнечный загнувшихся ресниц, как будто слышится — когда не спишь и снится далекий профиль позабытых лиц. Глаза озерами — солеными глотками пью мертвым выдохом, — окаменев во сне, когда огромный бирюзовый камень в глуби озер накапливает гнев. Чужой любви — и непохожий сколок, глаза — как проруби, болотного окна опаснее. И мысли частоколом не оградишь и не поймешь — прогнав. И слово нежное, как лживая ограда, как лживый пузырек, — поднявшись из глубин — болотным насыхом — как этим сердцем прядал — глаза озерами, — их камень полюбив. VI Мне сегодня с грозой не тревожится, с мокрым грохотом летнего дня. На земле запупырилась кожица под дождем, как копытом коня. И на листьях — оранжевым конусом, — расширяя ненужную боль, гнулись радугой желтые полосы солнца — в каплях прозрачных неволь. Тогда полдня струящийся занавес я менял на янтарный закат, и насмешливо тополи кланялись, окружавшие брызжущий сад. Не пьянящим ли воздухом травится след в душе и широкой груди — когда вечером летней красавице вместе с звездами дымно кадил. вернуться89
Кобяков Дмитрий. Керамика. Тринадцать вещей двадцать четвертого года. Париж: Птицелов, 1925.