Химеры просыпаются ночью

О Господи! Как же было хорошо еще вчера, еще сегодня утром было все хорошо. Ну, промучился бы я немного от ревности, поистязал бы себя мыслями — а завтра, уже завтра вечером — снова пошел к ней, по знакомой дороге. А теперь — никогда теперь, никогда… И из горла выкатились глухие рыдания. Зачем она так поступила, зачем я так сделал? Теперь ничего, ничего не исправить. Можно было бы просто расстаться, ну а вот так-то — зачем?!

Потом немного отпустило. Но мысленно я снова и снова возвращался к тому моменту, когда вышел к ней, когда она начала хохотать. Что же я сделал, что же я сделал. Если бы только можно было вернуться туда и поступить по-другому!

Лежал без движения, лицом вниз.

А что, если во всем признаться. Мне еще нет восемнадцати, на почве ревности. Дадут условно.

Нет, не условно. За такое не условно. Для несовершеннолетних отправят, там еще хуже, говорят.

Нет, нет, пока все в мою пользу. Я могу выкрутиться, ничто на меня не указывает, я ничего не знаю. Ничего не делал, ничего не знаю, ничего не знаю…

И потом я был в бетонном кабинете у следователя. Как только он начал спрашивать, я вдруг расплакался и сразу все стал рассказывать. Лица следователя не видел, точнее, не рассмотрел: оно было каким-то размытым, совсем без очертаний. А я все рассказывал и рассказывал.

Увидел перед лицом подушку. Совсем светло. И кабинет был только во сне. Может, и все, что было вчера, — тоже только сон?

Нет, не сон. И теперь ее точно нашли, теперь там что-то творится! И скоро придут ко мне. Это я, я, я натворил такое! Они в любом случае выйдут на меня. Стоит только уцепиться за ниточку — потом размотают, а там все указывает на меня.

Нет, все указывает на того, с кем она вчера стояла. А я не при чем, я ничего не знаю. Я просто спал.

Захотелось удрать, убежать — далеко, забиться в какую-нибудь глухомань, чтобы никто не знал меня там, чтобы никто не нашел. Даже вчера еще никто не знал о моем преступлении, а теперь уж совершенно точно знают, будут искать. Уже начали искать. Возможно, уже теперь идут ко мне, едут ко мне. Я каждый день был с ней, так что буду первым под подозрением. Но надо вести себя естественно. Потом уставиться на следователя удивленными глазами и не поверить тому, что он сообщит. А потом уже все спишут на волнение.

А я правильно поступил. Она предала все, что было у нас. Туда ей и дорога. Как она могла — стоять и целоваться с другим в первый же вечер, зачеркнув все, все, все. Так ей и надо. Больше никогда и никому не будет выкручивать мозги.

Холодная уверенность в собственной правоте вдруг настолько плотно поселилась внутри, что я стал совершенно спокоен. Проснулась мама, я отвечал ей ровным, обыденным голосом. И даже почти не вздрогнул, когда раздался звонок в дверь.

Они говорили и говорили. Я стоял, как в тумане, все плыло. Если бы заранее не продумал, они бы меня сбили с толку. Но я стоял на своем: ничего не знаю, был дома, вчера не встречались, она с подругами собиралась отпраздновать сессию, у меня не было денег (врать надо было как можно меньше), я не пошел, был дома, ничего не знаю, лег спать, никуда не ходил.

— Да он со мной вчера весь вечер был, я же тоже дома была.

— Мы и у вас потом показания снимем, не спешите.

— Дома он был, дома.

Значит, она все-таки мертва. Мертва. Мертвая лежит. И сделал ее такой я. Час назад это было еще не точно, все могло случиться. А теперь — уже точно мертвая.

— Так с кем Людмила собиралась сессию отмечать?..

— С подругами своими, я не особенно их знаю.

— Это ты! — вдруг налетела растрепанная черная женщина, — это ты ее убил! Доченьку мою!

Ее оттащили, она продолжала метаться, пока не вывели наружу.

— Я ничего не делал…

И вдруг заплакал, неожиданно для себя.

— Я любил ее, я бы никогда ничего ей не сделал.

И опустился на пол.

Притворяться не пришлось, меня и в самом деле душили слезы.

Когда ушли, стало пусто. Мыслей никаких, ничего не чувствовалось. Мама молчала, стояла в дверном проеме. Мне тоже говорить не хотелось.

В молчании прошло пустое утро, потом был долгий, такой же безмолвный и неуютный день. А еще сутки назад в это самое время она была жива, ходила, говорила, мысли какие-то у нее насчет вечера были…

Часов в девять снова прозвучал звонок в дверь.

— Кто это? — спросила мама, не открывая.

— Пусти меня к своему выродку, я его тоже убью! — завизжали с той стороны.

— Я милицию вызываю!

— Пусти меня к нему!

И в дверь яростно загрохотали.

— Милиция! Милиция! Вызовите милицию! — закричала мама на весь подъезд.

Через некоторое время приехал наряд, ее забрали.

— Вы и нас поймите, — объяснял потом молодой патрульный, — мы в курсе, что у вас тут произошло, так что как с ней быть… не на сутки же сажать, в самом деле. Но, если еще раз придет, тогда уж после похорон, будем разбираться.

Конечно, в эту ночь мы не спали. Слышно было, как ворочается в постели мама, как тихо всхлипывала, что-то бормотала. Потом вдруг дверь открылась.

— А я говорила, что тебя до добра эта проститутка не доведет! — безо всякого предупреждения начала мама, — а ты мать не слушал, вот и получил. Теперь они тебя посадят, а мне потом с тобой всю жизнь мучайся и передачки таскай. Если еще не расстреляют. Теперь на тебя все повесят. Почки отобьют, сам во всем признаешься, что делал и чего не делал.

Я зарылся головой в подушку, но слова все равно достигали ушей.

— Папаня твой бесстыжий меня по миру пустил, старухой раньше времени сделал, теперь и ты туда же со своими проститутками. Она теперь в гробу, а тебе за нее сидеть. И что вы мать не слушаетесь, и что вы надо мной все издеваетесь.

Послышались рыдания в голос.

Было невыносимо. Захотелось вскочить и в одних трусах убежать на улицу, чтоб не слышать надсадных рыданий и упреков. А еще ясная и внезапная мысль засела: расстреляют. А я хотел все рассказать и надеялся на условное. А ведь и правда: за такое — расстрел. Меня ведь расстреляют. Меня! Поведут куда-то там, будут идти сзади, и только шаги за спиной, а потом… Это будет на самом деле и со мной.

Что я натворил! Что я теперь наделал! Этого не должно было произойти, это все неправильно! Я же не такой, меня не за что расстреливать. И вообще — я не виноват, это все она, она, она. Если б она не делала всего этого вчера вечером, ничего не случилось. Во всем только она виновата, а меня расстреливать не за что. А если виновата она, то и смерть приняла заслуженно.

Мама еще долго причитала, но я слушал ее теперь почти равнодушно: моей вины в ее слезах не было. А кто виноват — та сейчас лежит где-нибудь на ледяном столе в морге под простыней. Теперь уж ничего не поделать, что совершено, то не вернуть и не исправить. Людку не вернуть.

А потом в глазах она встала — живая, под фонарями, снег спускается на ее голову. Она улыбается, счастливая тому, что со мной рядом. И как это — теперь ее нет и никогда больше не будет?

Что же она натворила! Как могла?

Первое время я очень боялся. Было абсолютно ясно, что рано или поздно они вычислят меня, это всего лишь вопрос времени. Как показывали в фильмах и криминальных хрониках, стоит только выйти на подозреваемого, остальное — дело техники. Перекрестные допросы, уличения на мелочах…

Две ночи подряд я не спал вовсе. Все казалось, что сейчас на лестнице зазвучат шаги: за мной.

Вряд ли найдется что-то хуже бессонной ночи для подозреваемого. Свет от фонаря напротив нестерпимо бьет в глаза, скомканная подушка буграми впивается в уши, затылок… в комнате душно, одеяло мешает.

С утра было не лучше.

Тянулись дни — какие-то тесные и плоские, абсолютно бесцветные и длинные-длинные. Никуда не скрыться от мыслей и постоянного страха. Прошло лето, но страх только притуплялся на время, прорываясь затем настоящим ужасом. Весь день, сидя в училище, я только и ждал, что вот-вот откроется дверь — и в класс зайдут люди в форме. И я тогда расплачусь, и признаюсь во всем.