Химеры просыпаются ночью

Потом внезапно вся масса повалилась по дорожке. И снова шли неторопливо, враскачку. Я сумел подобраться ближе, чтобы различить Людку. И увидел ее под руку с каким-то уродом. Меня даже затошнило от ненависти — к ней, к нему, ко всей этой пьянющей ораве, к этому вечеру, к себе… Ноги ослабли, я едва не упал прямо в траву, но лишь каким-то чудом справился. И это был конец.

Конец всему, чем я жил последние месяцы. Тому волшебному первому вечеру, инею на ветках и на окнах троллейбуса, свету из окон ее подъезда, лестнице, на которой мы простояли не один зимний вечер, мыслям по дороге туда и обратно, мечтам под черным небом, нерешительности перед ощущением ее ладони в своей, морозному пару в такт друг другу, пушистым снежинкам во всем мире, красному закатному солнцу, стрелкам часов в ожидании встречи… В одну секунду наступил конец всему этому.

А мысли потом вдруг куда-то испарились. Осталась пустота и безразличие ко всему. Потому что теперь не было смысла ни в чем, так зачем же видеть и чувствовать?

Примерно через час бесцельного шатания по городу, все начали разбредаться по домам. Все это время я тряпичной куклой следовал за ними. Мыслей почти не было, я даже не мог до конца продумать происходившее, реальности не существовало, пространство сжалось до точки — в центре которой шли они.

Наверное, понимал, что теперь, когда Людка была уличена, в дальнейшей слежке просто не было смысла, но я продолжал идти, с каким-то мазохистским наслаждением упиваясь ее изменой.

Они начали прощаться. Возможно, если б просто разошлись, все еще можно было объяснить и исправить, но на фоне окна я увидел, как соединяются их головы. И долго-долго не отрывались.

Что же, значит, теперь точно ничего не осталось. И терять уже нечего. Но все-таки… как это могло случиться? Я все еще не мог поверить в происходящее, этот вечер вообще казался каким-то вязким сном, из которого очень трудно выбраться, но на самом деле — это все-таки сон. И вот скоро наступит утро. И жизнь обретет прежние, привычные формы.

Но вслед за этим наступало ясное понимание: не сон. И никогда теперь не вернуться к прежнему. Силуэты их голов были тому подтверждением.

Что мне оставалось делать? Здесь — ничего.

Завтра я приду, будто ни в чем не бывало, и посмотрю на ее поведение.

Уже собирался уходить, но заметил, что они расстаются. Что-то шептали друг другу. Далеко, не расслышал…

Что-то заставило замереть в своем укрытии и не шевелиться: то ли желание выпить горечь сегодняшнего вечера до самого дна, то ли все еще надеялся… на что?

И он удалился, а Людка еще некоторое время стояла у подъезда и смотрела ему вслед. Потом тихо рассмеялась. В тишине этот смех больно разрезал мне грудь, я не выдержал — и шагнул в светлое пятно у подъезда.

Сначала были ее расширенные глаза, потом прищур. Меня трясло, в голове все смешалось, какие-то обрывки слов пытались сорваться с одеревенелого языка и не находили выхода.

И тут она снова рассмеялась. Расхохоталась. Смотрела мне в глаза — и буквально покатывалась со смеха. Перед ней стоял тот, кем я и был всегда: взъерошенный прыщавый неудачник с немытыми волосами, который даже целоваться не научился.

Все вдруг застило кровавым туманом, поплыло, закружилось, начало отступать далеко-далеко, земля зашаталась, а среди всего этого — стояла эта сука и хохотала, хохотала. Сука, сука, сука!

— Сука, сука! — осознал я себя, зажавшим чьи-то волосы и методично бившим чем-то о металлическую ограду у клумбы. Голова, кажется, была Людкиной, и между пальцев — тепло, липко.

В ужасе отбросил страшную голову. Что это? Откуда это?

А потом сразу: я избил Людку. Что с ней? Надо домой, в больницу. Позвонить мамашке сейчас и сказать, что нашел ее такой только что. Надо что-то, надо как-то помочь ей.

Нет, не надо. Она потом всем расскажет. Да она хоть… она живая?

Вдруг сделалось жутко темно, совсем ничего не видно. Только светлые волосы, выпачканные бордовой жижей. Надо было перевернуть голову, посмотреть дыхание, но я все не решался. Наконец, протянул вперед свою неестественно длинную руку, долго-долго тянулся, но все-таки дотронулся до ее головы, а потом еще целую вечность переворачивал.

И это сделал я.

Бежал, не разбирая дороги, не оглядываясь, без мыслей. В раскаленном мозгу лишь бестолково колотилась какая-то попсовая песенка: «Там-дари-дам… дари-дам… дари-дам…» И постоянно вспоминались эти ее глаза — остекленевшие, а на расколотом лбу — черная вмятина, будто лоб был из воска.

Но потом начали проступать мысли. Постепенно связывались воедино. Захотелось вернуться, чтобы удостовериться во всем еще раз. А вдруг она на самом деле жива и все можно поправить? Лежит там сейчас и стонет. Что если мне просто показалось. Перепугался — вот и показалось. Если и не показалось, надо было оттащить ее, чтобы как-то… не сразу нашли, что ли. И я там наследил. И вообще, нужно все осмотреть.

Даже остановился и хотел в самом деле вернуться.

А вдруг ее уже нашли? Теперь там толпа, мама ее плачет… Мое появление будет весьма подозрительным.

Нет-нет, я ничего не знаю, я был дома, мы сегодня с ней не встречались. Так, это хорошо, это все знают, что не встречались. Ее все видели с тем, вот с него весь спрос и будет. А я дома был. Надо только что-нибудь для мамы придумать, она меня дома не видела. Ничего, что-нибудь придумается. Я буду в своей комнате или в туалете и скажу, что был в ванной. Для мамы что-нибудь придумается.

Снова побежал — домой: нужно было вернуться как можно скорее. Когда открывал дверь, долго не мог попасть ключом в скважину: руки трясло в крупной частой дрожи; но голова немного прояснилась, по крайней мере, я мог более-менее связно мыслить.

Осторожно приоткрыл дверь и протиснулся в проем, так же осторожно закрыл. Щелкнул замок. Я вздрогнул. Из маминой комнаты звучал телевизор. Кажется, щелчка она не слышала — это главное.

Сколько же времени прошло с момента моего отсутствия. В полумраке едва заметно высвечивался циферблат настенных часов в коридоре. Половина одиннадцатого. Мама, без сомнения, хватилась меня. Что ей сказать? Как убедить, что все это время был дома? В ванной был? Она наверняка уже заходила туда, по крайней мере, в туалет. Спал? И у меня была в комнате, а меня там не было. Что же делать? Что же делать? Почувствовал, как понемногу снова охватывает паника. Голова опять загудела, ничего не приходило на ум. Проскользнул к себе, переоделся. Свет не включал, не хотелось ничего и никого видеть. Сердце стучало отбойным молотком, в висках ломило. Комната стала такой тесной, незнакомой. Вот тут, кажется, я сидел только вчера и смотрел на ночное небо, стол был точно такой же, стены — те же, но теперь совсем другие. Все такое бестолковое и неуютное.

— Ты что не ложишься? — от неожиданности я вздрогнул. В лицо ударил свет из коридора: в двери показалось мамино лицо.

— Да я… — просипело из меня, — уже спал. Опять вот… проснулся.

— А, ложись давай, поздно уже. Я за телевизором задремала, мог бы и разбудить.

И все снова погрузилось в полумрак.

Значит, она не видела, как я уходил. Это намного все упрощает. Я был дома, я ничего не знаю. Надо придумать, что делал, когда ко мне придут и начнут спрашивать. Надо сделать удивление и горе.

Но они придут только завтра, а сегодня у меня еще вся ночь, можно все продумать. Все будет указывать на того, ее видели в последний раз с ним.

Что я упустил? Что я еще упустил?

Кровь. На одежде должна быть кровь. Пусть немного, несколько капель. Но у них наверняка есть всякие экспертизы и прочие вещи для подобных дел.

Я схватил одежду и принялся сантиметр за сантиметром осматривать ее. Несколько подозрительных капель старательно затер слюной. Потом представилось, что это Людкина кровь. Мертвая Людкина кровь.

Что там теперь творится? Ее уже нашли или все еще лежит там, у ограды. Ее тело… еще два часа назад оно смеялось, чему-то радовалось, говорило, обнимало, ходило на ногах… Теперь же больше никогда ничего не сделает оно. Теперь будет только лежать. Сначала на холодном столе в морге, потом дома, потом в гробу, будет понемногу гнить. И те губы, о которых я думал, которые представлял в своих мечтах, потом провалятся, высохнут. Я никогда не целовал их, так пусть же они тоже больше никого не поцелуют. Во всем виновата — она сама. Если бы не начинала крутить с этим, ничего бы и не было.