Страница 33 из 73
и в полный рост. Холст -- два на полтора.
Представь, мне аплодировали. Я сказал себе -- Ура!
Вообще-то я боялся. Думал -- это невозможно,
особенно на людях. Было мне тревожно,
но только первые примерно три минуты.
Потом исчезло ощущенье нервной смуты.
11. Андрей. Китай. Шанхай
Осталось пять недель -- Шанхай, Тинанг, Пекин,
Синтаун. Слава Богу, буду ездить не один.
Продюсер Вень Хуа учился в нашей репинской конторе.
Меня сопровождает он. И в русском разговоре
его порою удаётся мне понять,
когда переспрошу его раз пять.
Он бизнесмен. Не пишет он уже давно.
Зато считать юани правильно ему весьма дано.
Я -- Буратино, он, конечно, Карабас.
Забыл сказать, на видео записывают мастер-класс,
чтоб реализм русский по всему Китаю
распространить затем. Я это понимаю.
Я в Питере волшебному китайскому письму
по шёлку тушью обучался. Пробовал и на бумаге.
Художник должен собирать и сохранять, подобно скряге,
искусство Мира, что несёт раскрепощение уму.
Здесь интересно. О тебе не забываю ни на миг.
Жить без тебя я отрицательно отвык.
12. Анна. Париж. Сен-Кантен
Между нами людей -- миллионов семьсот,
Алтынтаг, острова и заливы,
крокодилы, орлы, голубой бегемот,
пиццы, вина, колбасы, оливы,
страны Балтии, Бельгия, Евросоюз,
Ницца, Льеж, проститутки, отели
и Париж, уронивший созвездие Муз
до Малевича и до панели,
эссеисты, поэты читающих стран,
мудрецы до Гессе от Ликурга,
самолёты, бомбившие южных славян
и опасные для Петербурга,
пароходы, наркотики, мафия, перст
в изумрудном кольце Иоанна,
пляжи, бары, бульвары -- ещё много мест,
где любили бы мы неустанно,
если б Глас не шептал непрестанно,
что нести мы должны нами избранный крест.
13. Андрей. Китай. Тинанг
Как наши деды писали -- "Когда запылает Аврора",
и на плечо твоё ляжет оранжевый блик,
выйду из рук твоих, как из святого притвора
снова в языческий послепасхальный семик.
Вдох -- и желанье проститься до вечера тихо и скоро.
Выдох -- "Ну, здравствуй!" О, как же любим этот лик.
Днём показалось -- что до безразличья привык.
Вечером хочется слов, интонаций без спора.
Утром опять красоты твоей сладок родник.
Я, как должник, помню каждый подаренный миг.
Пишем любовь нашу мы сразу на чистовик.
Чтобы совсем позабыть оба слова -- разлука и ссора,
я ухожу от неточной строки, от лукавого взора.
Скромен мой мир в твоей жизни. В Европе -- Андорра
большую площадь имеет. Не сварен наш стык.
Дышит пространство любви между нами, летает опора.
И хорошо, что читаются точки внутри разговора,
но не в конце. И что я к этой чаше приник.
14. Анна. Париж. Пуаси
Я оскорбилась письмом твоим. Это кокетство,
то, что в душе моей место своё принижаешь.
Этого ты не хотел, и, надеюсь, что соображаешь,
но выбираешь сейчас недостойное средство.
Ладно, скажу -- ты во мне занимаешь пространство
всё. А оно велико и (ура!) непустынно.
Если б ты смог написать моей сути картину,
то написал бы Любовь, Мастерство, хулиганство.
Есть там и нечто другое -- постель и короткие ночи,
тело твоё, без которого я иногда становлюсь сумасшедшей.
Близость тогда представляется мне безвозвратно прошедшей.
Как расставания делают жизнь и темней, и короче!
Хочешь, тебе изменю, а потом исступлённо покаюсь.
Буду тебя умолять о прощеньи, скажу -- "Это было
ошибкой",
вспомню Андорру в Европе и с хитрой улыбкой,
чтоб устоять ты не смог, я, как кошка, к тебе приласкаюсь.
Но, к сожалению, нет никого в этом мире, кто смог бы
занять,
кроме тебя, моё сердце и мне подарить благодать.
15, 16
. . . . . . . . . . . . . .
17. Авторский текст
Когда октябрь прохладными ветрами
осыплет золотые тополя
и, разродясь чудесными дарами,
до будущей весны уснут поля,
вода седых небес с печалью леса
сольются в мелком кружеве сетей,
у Солнца исчезают интересы
к Земле и меньше праздничных затей.
Ещё порой, как отголосок лета,
с неярким небом тёплый день мелькнёт.
Но в петербургских окнах меньше света,
и больше олова в отливе невских вод.
Постигнуть осень наспех невозможно.
Великое не терпит суеты.
И если жизнь порой казалась сложной,
так это всё от нашей простоты.
Мне в октябре воздушно и тревожно.
Я обретаю новые черты.