Страница 22 из 70
В зале стала меняться обстановка, переходя из одной сцены в другую.
Китаец пишет палочкой на сырой глине, монах черкает пером в толстом фолианте при свече, денди в клетчатом костюме щелкает на печатной машинке. И в каждом из них (чудесное свойство трехмерной экспозиции?) узнается пещерный художник.
Весь объем зала превращается в редакцию газеты. Одни пишут, другие верстают, третьи печатают. Каждый занят свои делом, как племя во время стоянки.
Картинка гаснет — в зале загорается яркий свет. Историк бросается в угол, где была пещера — там стоит Подорванный с маркером в руке. На белой стене зеленеет неприличное слово.
Парень хотел написать комментарий к наскальным рисункам, а получилось самодостаточное произведение.
Историк взял Подорванного за локоть и потащил к выходу. Чудаков достал платок, чтобы стереть пакость, но надпись исчезла сама — стенам было не привыкать к изыскам потомков пещерных людей.
Класс высыпал в коридор. Историк закрыл дверь электронным ключом и сообщил:
— На этом экскурсия окончена. Всего доброго.
Снова ощутил себя в плотном кольце, под прицелом глаз. На сей раз в них не было смертельной злости, читалось лишь вполне безопасное любопытство.
Чудаков сделал шаг вперед:
— Разве мы не дойдем до вершины эволюции? Вы не можете нас бросить на полпути.
Историк снял очки и положил их в карман серого, как пыль веков, пиджака.
— А я и не собирался вас бросать. Но имею право прекратить экскурсию ввиду неудовлетворительного поведения члена группы.
— Но он же один, — удивилась Журавлёва и показала в сторону Подорванного, — а нас много. Из-за него одного останавливать всю историю?
— Чаше всего так и бывает, — историк разрубил ладонью воздух, — один тормозит все развитие.
Разорвал кольцо окружения, направился по коридору к лестнице, чеканя шаг по скрипучему паркету.
— Подождите! — крикнул вслед Чудаков и подбежал к Подорванному, который, сидя на подоконнике, болтал ногами и делал вид, что ему все равно.
Чудаков взял за плечо двоечника и легко поставил его на ноги. От подобной бесцеремонности Подорванный опешил, но в драку не полез — и так отличился достаточно. Чудаков посмотрел сверху вниз, впервые за годы учебы используя преимущество в росте. Казалось, готов был ударить зарвавшегося картежника.
— Что тебе нужно? — Чудаков тряс Подорванного за грудки. — Что сделать, чтобы тебя не было ни видно, ни слышно до конца экскурсии?
Кто-то из класса вслух сказал: «Дать по морде».
Хулиган вырвался и с брезгливостью поправил измятую рубашку.
— А вот отдай мне свою электронную книгу, — Подорванный показал пальцем на поясной футляр Чудакова.
— Зачем она тебе?
— Читать буду!
Прямота ответа сбила Чудакова с толку. Все же он расстегнул футляр и показал книгу Подорванному, а потом — одноклассникам.
— После экскурсии — она твоя. Даю слово.
Картежник, двоечник и лоботряс Подорванный перевел взгляд с Чудакова на ватагу и кивнул — мол, вы свидетели. Одобрительный гул скрепил сделку. Будущий обладатель электронной книги поднял руки и стал в экскурсионный строй: сдаюсь, веду себя тихо.
Наблюдавший за сценой историк снова надел очки. Сделал приглашающий жест — класс отреагировал движением.
Экскурсия поднялась на четвертый этаж.
— С течением времени передача информации получила новое развитие. Человек научился скрывать посылы за выдумкой, — говорил историк, открывая дверь. — Чем искуснее выдумщик, тем интереснее его слушать или читать. Собственно, отсюда и произошло понятие «искусство», как мы его понимаем сейчас.
Наконец щелкнул замок, дверь открылась, и экскурсовод исчез в темноте зала. Оттуда донесся удаляющийся голос:
— Ярким образцом служит театр. Развлечение зрителя захватывающими историями, на первый взгляд, не несет полезной информации. Но стоит вчитаться в пьесу, как мы получим представление не только о быте описываемого времени, но и о морали, политике, предрассудках. А ведь, скажем, Еврипид пользовался теми же буквами, что и писцы, составлявшие торговые расчеты.
В дальнем конце зала луч света выхватил белый клавесин, за которым расположился историк. Класс потянулся к нему, с опаской ступая впотьмах.
Пальцы легли на клавиши, зазвучала серенада. Историк продолжил мысль, не отрываясь от игры:
— Равно как и Моцарт писал музыку теми же нотами, что извлекает полковой трубач при сигнале о наступлении. Сущность человеческого гения в том, чтобы облечь информацию в форму простую, но трогающую душу. Да-да, именно здесь на авансцену и выходит духовность как признак восприимчивости искусства.
Словно услышав эти слова, в центр зала вышел обнаженный мужчина. Зажглись цветные напольные лампы: свет не разогнал темноту — ласково попросил потесниться. Зрители оказались в центре представления, невольными его участниками. Мужчина остановился и поиграл рельефными мускулами. Девочки захлопали в ладоши — нестройные аплодисменты утонули в таинственной музыкальной мессе. Стало заметно, что все тело мужчины иссечено шрамами. У обнаженного в руке появился метательный диск. Атлет покрутился вокруг своей оси, присел для броска, но в тот же миг застыл, превращаясь в статую — белую, с безупречно гладкой поверхностью.
Из другого угла зала, проходя сквозь сбившихся в кучку школьников, вышла старуха с кошелем, полным монет. Карга заметно хромала и вблизи производила впечатление жалкое и отталкивающее. Направилась в середину зала и остановилась рядом с дискоболом. Повернулась лицом к школьникам с отвратительным звуком — то ли скрипнула половица, то ли организм издал непотребный звук. Старуха протянула перед собой кошель, сдернула накидку с правого плеча и обнажила морщинистую грудь. Застыла улыбка, в беззубом рту сверкнули два резца, проявилась золоченая рама — видение стало картиной. Игра полутонов, насыщенные краски, точный мазок — шедевр эпохи Ренессанса.
Зазвучал бодрый мотив. Появились четверо господ: трое — в голубых накидках, шляпах с перьями и панталонах, заправленных в ботфорты; один — в кожаном жилете, дырявых штанах в обтяжку и стоптанных башмаках. Все — при шпагах; у троицы имелись мушкеты. Пахло от компании дурно — Чудакову захотелось помыться, причем немедленно. Лица у гостей оказались под стать запаху: красные носы и щеки сдавали с потрохами бывалых выпивох, а гнилые зубы портили и без того неприятные ухмылки. Ни дать ни взять — бандиты с большой дороги. Они достали шпаги, готовясь отражать атаку.
Нападающие материализовались буквально отовсюду: со стен, потолка и даже из-под пола бросились враги в красных накидках. Завязалась драка. Мушкетеры отбивали выпады гвардейцев с изящной легкостью, меняя личины бродячих преступников на светлые образы литературных героев.
Подорванный не выдержал и бросился в гущу событий, раздавая «красным» пинки и зуботычины. Ишь чего затеяли — такой оравой на четверых!
В отличие от предыдущей экспозиции, здесь можно было взаимодействовать с персонажами выставки, как в виртуальной реальности.
Класс замер в предчувствии наказания, но экскурсовод продолжал играть на клавесине, не замечая геройства Подорванного.
— Особенность Homo Creatorus в том, — голос историка звучал чуть громче музыкального фона, — что он умеет превращать земное в божественное. Человек Творящий, как и Прямоходящий, ближе к небесам по сравнению с представителями низших ступеней эволюции. Заметьте, это касается не только скульпторов, художников и писателей. Любой Homo Sapiens может творить, если на то появится воля. Талантливый токарь не только быстро и тщательно обрабатывает деталь, но и думает, как усовершенствовать станок; дворник с божьей искрой в душе превращает детскую площадку в райский сад, а не гоняет метлой пыль. Homo Creatorus имеет право на жизнь до тех пор, пока нет смысла заменять его машиной.
Стены исчезли, помещение стало безразмерным. Школьники преодолели робость и разбрелись между прибывающими с каждой секундой персонажами. Подорванный оставил гвардейцев и переключился на пиратов во главе с одноногим калекой. Журавлёва присоединилась к обществу кавалеров, одетых по моде начала девятнадцатого века. Обмахиваясь веером, она зычно гоготала в ответ на реплики ухажеров. Среди них выделялся остроносый красавец с задорным «коком». Ей нравились его черты — «мечтам невольная преданность, неподражательная странность и резкий, охлажденный ум».