Страница 92 из 117
* * * На грейдере мне повезло: идет в район колонна. «Хоть кое-где перемело, но всё же будем дома!.. Ты из Быкова сам? Теперь село переселилось и не узнать его, поверь. Вот жизнь, скажи на милость!..» — «Пошли копать. Опять затор. Машин тут очень много, зерно вывозим до сих пор, а видишь сам: дорога!..» Так едем. Через полчаса опять покинь кабину, лопатой рой у колеса так, что ломает спину. Стара команда «раз и два», а поднимает совесть, плечами жмем на кузова, в снег уходя по пояс. И надрывается мотор, дыша в кабину жаром. Шофер продолжил разговор: «Уходят силы даром. Шоссе не дешево пока, но наше бездорожье обходится наверняка значительно дороже. Другое — лет пяток назад. Для каждого колхоза коней хватало за глаза, зерна — на два обоза. Бывало, сразу нагружай, нехитрым дело было — положат полный урожай, вези, тянись, кобыла… А то — и рады новине, и страх. Вот так и возим. Пустить бы сразу по стране какой-нибудь бульдозер — громадный, словно ледокол, чтоб срыл под корень тропы, за ним комбайн особый шел, дорожный, заодно бы. Стелил асфальт или бетон». Шофер взглянул несмело, за свой задор смутился он: «Пойми, осточертело! Ну, вот опять…» Застряли мы. Работают лопаты. Опять — в кабину. Кругом тьмы грузовики зажаты. «Ночуем, видно…» Ветерок повеял вдруг нездешний, и в эту ночь пришел не в срок февраль какой-то вешний. Я в запотелое стекло глядел на степь ночную. Вот это зимнее тепло я жизнью именую. И был я счастлив в эту ночь тем, что с землею дружен, что людям я могу помочь, что мне товарищ нужен… * * * Давно мы перешли на телеграммы, и писем не останется от нас. «Целую. Жду» — и коротко, и прямо, и долетит скорее — в тот же час. Хотя дороги наши стали шире, разлуки стали призрачны, как сны, когда благодаря Ту-104 перелетаем в зиму из весны. И всё же всё осталось, как и было: над заметенной пашней воронье да облака, летящие уныло. В глазах твоих расплывчатых вранье. Я помню Волгу в пятнах пересвета, а на песчаных заплесках следы, и вновь — тебя, похожую на лето, на летний день под солнцем у воды. Я вижу — вспоминаю: степь умолкла, прохладу тихо к берегу несло, а у тебя в глазах струилась Волга, и тень твоя ложилась на весло. Притихшая река казалась кроткой, вниз оседали сумерки, как снег, густая тьма пружинилась под лодкой, и чайки улетали на ночлег. Хотелось крикнуть Волге, крикнуть людям, земле своей, всему, что есть в крови: «Спасибо, жизнь!..» Просил: «Давай разбудим все берега признанием в любви». А ты молчала, век не размыкая, потом сказала: «Сыро над водой… Греби обратно…» Да, ты вся такая. Я замирал над зреющей бедой… * * * «Ты что?» — «Не сплю, не сплю, тихонько брежу». Я встрепенулся по привычке фронтовой. «Стонал ты будто бы…» А сумерки всё реже. Взревел мотором грузовик передовой. Но всё ж снега уже как будто обвеснели, чернеет кое-где озимая земля, и теплый ветер навевает еле-еле, он за ночь обаукал все поля. Да, все поля он обаукал, вешний ветер. Да, обвеснели и осели все снега. И замечательно просторно жить на свете! Как никогда, земля родная дорога. Шофер, мой друг, дороги будут, ты счастливый. Мы нашу землю обновляем — ей пора. Встает из-за бугра, за снежной гривой, село мое, мои Быковы хутора. 6. СТАРЫЙ КОММУНИСТ Два дома через улицу смотрят друг на друга. Два друга часто видят в окно один другого. Встречаются. Поклонятся: «Здорово!» — «А, здорово!..» Уже обоим головы посеребрила вьюга. Года идут. Года идут. Они молчат про это, вот разве пионеры расспросами встревожат. Нет, не считают пенсию получкой с того света. От них ты не услышишь, что век, пожалуй, прожит. «Привет, Никита Лаврович!» — Квитко протянет руку. «Садись, Михал Петрович! Ты что приходишь редко? — Юфатов выйдет в горницу: — А вот и табуретка…» Садятся. Улыбаются взволнованно друг другу. «…Не довелось учиться. Не брали пришлых в школу. (В Быково переехал отец с верхов когда-то.) Юфатовы, мы сроду грузчиками были. А в девятьсот четвертом… Значительная дата! — Смеясь, Никита Лаврович спросил: — Ты помнишь, Паша?» — «Ну, как же! Как вчера. Прошло, скажи на милость!» — Прасковья Александровна задорно улыбнулась, в глазах ее далекая юность заискрилась. «Вот тут я подружился с Мазуровым Гаврилой. Бывало, нам читает по книгам непонятным. О Ленине услышал я от него впервые. Но только темный был я. Его забрали в пятом. Меня на службу взяли. Я отслужил. Услышал: в Баку живет Мазуров. Дорога нам открыта, поехали мы с Пашей. У Нобеля работал. Мазуров снова: „В партию запишись, Никита“. — „Постой, Гаврил Герасимович, дай с мыслями собраться“, В четырнадцатом дунуло горячими ветрами. Мазурову дал слово: „Вернусь — иду с тобою!“ Был ранен. А в семнадцатом в большевики избрали». — «В партии вы не были, а как же…» «Вот избрали. На слет большевиков нас выдвинула рота. Пошли громить Корнилова — от Питера прогнали. И в октябре всех временных махнули за ворота. Так и пошло. Был в запасном, в Москве. По всей России с заданьем — агитировать — вдвоем с дружком послали. По взбудораженной стране в теплушках колесили. Мы полк тогда за Ленина подняли в Ярославле. …Приехали в Быково. Тут первого июля я в партию вступил». Разбередило душу. Прасковья Александровна с улыбкою вздохнула: «Я тоже с восемнадцатого в партии. По мужу!..»